По становью идет Гертруда, и ее затылок блестит в угасающем свете дня. Я подаюсь вперед, думая, как бы привлечь ее внимание, дать знать, что я жива, но тут подо мной с хрустом ломается ветка. Это действительно привлекает внимание Герти, но, к сожалению, также и внимание Кирстен.
Я стараюсь сидеть так, чтобы больше не производить шума; между тем девушки, кажется, заметили меня.
– Это призрак, – говорит Дженна.
– А может, это Тирни, – предполагает Хелен, приложив Голубушку к горлу под подбородком. – И она хочет отомстить.
– Она не посмеет вернуться, ни мертвая, ни живая, – прищурившись, злобно цедит Кирстен. – Если она решит меня испытать, то я могу еще много чего отрезать у Герти.
И готова поклясться, что Кирстен глядит прямо на меня.
Спрыгнув с дерева, я отступаю назад, в лес, подальше от чужих глаз.
И, словно призрак, бреду сквозь тьму.
Я не знаю, где нахожусь… куда иду, но нельзя сказать, что я потерялась – ведь меня некому искать. Мне некуда идти. Еще вчера мне казалось, что чувствовать себя еще более одинокой, чем в окружении этих девиц, медленно сходящих с ума, просто нельзя.
Но я ошибалась. Как же я ошибалась.
Глава 35
Я провожу дни, изучая лес и пытаясь найти хоть какую-нибудь пищу, а вечерами ищу укромные места: ложусь возле упавшего дерева или в углублении в скале, но никогда не ночую в одном и том же месте дважды. На земле полно звериных следов, и, судя по размерам иных из них, здесь обитают существа, которые куда страшнее призраков.
Единственное преимущество такой жизни заключается в том, что после изгнания из становья у меня прочистились мозги. Время от времени по-прежнему кружится голова, но я больше не чувствую себя так, будто схожу с ума. Возможно, душевная болезнь, яд, отравивший разум девушек, распространился так быстро, потому что они все время были вместе?
Если не считать иной раз попадающихся на моем пути съедобных корней или желудей, я не ела уже несколько недель. Живот больше не урчит. И даже не болит. Делая глубокие вдохи, я воображаю, что питаюсь воздухом. Не знаю, хорошо это или плохо, но, похоже, этого пока хватает.
Время от времени мне мерещится запах кофейного напитка из цикория или жарящегося на огне мяса, но я знаю – у девушек ничего такого нет, а если бы и было, они в своем безумии все равно не смогли бы это приготовить.
Эти запахи доводят меня назад, до ограды становья. Мне хочется перелезть через нее и добраться до еды, но я понимаю – это обман, игра моего сознания.
Несколько лет назад к отцу пришел пациент, который уверял, что повсюду чует запах молодых листьев одуванчика, хотя на дворе стояла зима. Это было незадолго до того, как он умер.
– Нет. – Я с силой дергаю себя за косу. Мне не надо подходить к ограде.
Я слышала достаточно разговоров трапперов, чтобы знать – в диких местах самым опасным врагом являются не звери и даже не разгул стихии, а твое собственное сознание.
Я всегда считала себя одиночкой – о, какое удовольствие мне приносило уединение – и только здесь, в лесу, я наконец поняла, что обманывала себя. Я воображала, будто я лучше других – сильнее, умнее. Всю свою жизнь я наблюдала за людьми, судила их, распределяла по категориям – и все это лишь затем, чтобы отвлечь внимание от себя, спрятаться. Интересно, что подумала бы Тирни Джеймс, если бы взглянула на себя сейчас? Ну вот, я уже говорю о себе в третьем лице.
Я стараюсь не сидеть сложа руки, а заниматься делом, но это нелегко. Стоит мне почувствовать, что я погружаюсь в призрачный мир, находящийся в глубинах моего сознания, там, где по-прежнему живут сомнения, раскаяние и чувство вины, и я даю себе небольшое задание, чтобы вернуться к реальности. Например, вью веревку, чтобы было легче взбираться на склон. Помню, несколько лет назад, летом, мы с Майклом свили такую веревку, чтобы взобраться на вершину утеса, возвышающегося над Черепашьим прудом. Никогда не забуду, как я прыгала с этого утеса в пруд и с громким плеском врезалась в прохладную воду.
Мне больно думать о Майкле. Нет, я не сохну по нему, как сохнут другие девушки, жаждущие обрести покрывало невесты – мне больно оттого, что я так превратно судила о его чувствах. Может быть, я превратно судила и о других вещах?
Укрывшись от ветра за огромным дубом, я прижимаюсь к его коре. Ее шершавая поверхность напоминает мне о том, что я все еще остаюсь человеком, но потом я начинаю гадать: не окаменею ли здесь, не сольюсь ли с этим древесным стволом. Через сто лет мимо пройдут люди, и маленькая девочка дернет за рукав своего отца.
– Ты видишь девушку в дереве? – спросит она. Он погладит ее по голове и скажет:
– У тебя богатое воображение. – Быть может, вглядевшись, она увидит, как я моргаю, а если прижмет к коре ладонь, почувствует биение моего сердца.
По утрам в ясную погоду я прохожу мимо озерца и поднимаюсь по склону на вершину холма. С каждым днем делать это становится немного труднее, но дело того стоит. Сквозь море безлистных ветвей я вижу весь остров, окруженный коркой льда, которая постепенно переходит в темно-синюю воду – такого насыщенного синего цвета я еще никогда не видала.
Если бы я не знала, какие ужасы здесь творятся, то могла бы сказать, что от здешней красоты захватывает дух.
Но кости на вершине холма не дают мне забыть…
Кем бы она ни была: той самой девушкой из моих снов или же безымянной бедняжкой, прибывшей сюда из округа Гарнер, она всегда рядом, чтобы напомнить мне о том, что может случиться, если я допущу ошибку. Если потеряю бдительность, дам слабину. Каким бы ни был ее конец, я надеюсь, что перед смертью она сумела обрести покой.
Как-то раз отцу довелось лечить траппера, в черепе которого засел боевой топор, отчего тело его то и дело сотрясали конвульсии. Отец предложил выбор: если вытащить топор, мужчина умрет быстро, а если не вытаскивать, то смерть будет медленной. Траппер выбрал второе. Тогда я подумала, что это выбор труса, но теперь я не уверена в этом. Смерть сама по себе не может быть легкой, так зачем ее торопить, зачем ей помогать? И тот траппер боролся со смертью до последнего вздоха. Хочется верить, что эта девушка на вершине холма тоже не желала сдаваться. Может быть, она приползла сюда из