– Ты не посмел бы убить меня этой штукой, – говорит Анелиза. Дерзость. Дерзость – лучше, чем ничего.
– Я посмею все, что мне захочется. Но уточню: я бы тебя не убил. Паук вооружен нелетальным нейротоксином, который раскурочил бы твою нервную систему так основательно, глубоко и жестко, что ты даже не смогла бы взять в руки этот инструмент, не говоря о том, чтобы извлечь из него ноту. Прощай. Рад, что ты согласилась. Друзья ждут тебя в баре. Ты заслужила выпивку.
При всей массивности он двигается ловко и плавно. Анелиза дрожит. Не может перестать. Наверное, никогда не перестанет.
Демоны.
Она приехала, как и уезжала – с инструментом в руке, – единственная пассажирка, сошедшая на станции Теофил. А вот и ее мужчины: большой и маленький. Большой напряжен и сдержан: все в нем вопиет о потаенных эмоциях, которые, как ему кажется, никто не видит. Маленький – мрачен, серьезен и не может скрыть, как он счастлив.
Она почти возвращается в поезд. Это было бы лучше всего – уехать подальше от всех, кто когда-либо знал ее. Изменить имя, личность, стереть все сведения о ней, разбить сетар.
Но все равно ее найдут.
Взорвать шлюз, вышвырнуть себя и своих любимых мужчин в вакуум, чтобы умереть там в объятиях друг друга, и пусть их мозги горят огнем, пока нейроны угасают.
Но все равно ее найдут: на крыльях, по ветру, пешком, сверкая ножами – подосланные Брайсом Маккензи убийцы разыщут ее.
Что бы она ни сделала, добра не жди.
Вагнер подхватывает Анелизу, и она отвечает, как должна, но ее объятия слабы, тепло угасло, поцелуй болезнен и неискренен. Он это почувствует. До такой степени превратившись в волка, он видит вещи, незаметные людям.
– Прости, любимый, я до смерти устала.
Он берет ее футляр с сетаром.
– Итак, – говорит Робсон. – Мы тебя слушали. Я и Хайдер.
– И как вам?
– Это было хорошо. Наверное. Я на самом деле не знаю, что могу об этом сказать, потому что до конца не понял, что услышал. Было много… нот.
– Приму это как комплимент.
Вагнер открывает дверь крохотной квартирки, где маленький столик накрыт для пира, самого интимного из торжеств – домашней трапезы. Есть еда из кафе, подарки от друзей и доброжелателей. А кое-что они явно сделали сами. Анелиза ест, не испытывая и намека на удовольствие.
– Мне что-то нехорошо, – говорит она, отказываясь от холодного рамена и хумуса из белых бобов. – Наверное, правду говорят про воду в Царице. Трубы старые, вода грязная. Вы не против, если я просто лягу спать? Извините.
Она лежит без сна в крошечной каморке и слушает, как ее мужчины убирают, моют, наводят порядок. Прислушивается к их голосам. Они говорят на португальском, который Анелиза по-прежнему понимает с трудом, поэтому она может лишить их слова смысла и слушать как чистые звуки, будто они – инструменты. Вагнер – кларнет, текучий и звучный, приятный и мелодичный. Голос Робсона выше: пикколо, но он ломается, то и дело переходя в низкие ноты.
Анелиза всхлипывает. Кровать трясется, и она надеется, что Вагнер и Робсон не чувствуют этого сквозь ткань дома. Она притворяется спящей, когда Вагнер подходит к ней. Он забирается в кровать рядом, по привычке сворачивается калачиком, прижимаясь членом к ее ягодицам. Это невыносимо, она не может вынести прикосновение его кожи, его тепло, волосы на его теле; этот сладкий волчий запах.
Когда он засыпает, она выходит в гостиную. Пытается развлечься, но угрызения совести это не пересиливает. Пытается выпить, но от ужаса ее тошнит. Пытается музицировать, но ее демон бессилен против превозмогающего кошмара.
– Эй.
Она не слышала, как он встал. Волки двигаются тихо.
– Просто вышла попить воды.
Он знает, что это ложь. Она знает, что другого шанса не будет. Эта старая пословица Суней: «Даже боги не в силах помочь женщине, которая упускает свой шанс».
– Я все еще сама не своя, – говорит Анелиза. – Не могу сосредоточиться ни на чем, мое тело разбито, а разум кипит. Кажется, я начинаю чуть лучше понимать, что ты чувствуешь, когда меняешься.
Вагнер морщится.
– Я знаю, что это не все… что полностью мне тебя не понять. И со мной все наладится через день-два. С тобой…
– Не надо, – говорит Вагнер, и Анелиза слышит, как что-то рвется у него внутри.
– Снова разгорается свет, верно? – Анелиза отсутствовала все время, пока он был в тени. Она знает все нервные тики, поводы для раздражения и маленькие мании, которые накапливаются день за днем, пока Земля становится ярче. Тень снова превращается в волка.
– Ступай, Вагнер. Это тебя убьет. С каждым разом хуже. Я же вижу. Даже Робсон видит.
– Не впутывай в это Робсона.
– Стая нужна тебе. Это нейрохимия. Ты можешь отказаться от лекарств, но ничего не пройдет насовсем. Это твоя природа, Вагнер, твоя природа. Ступай к ним.
– Это небезопасно!
Сухожилия на его шее, вены на лбу выдают крепко сдерживаемые эмоции. Не ярость, не гнев – все сложнее. Это совершенно другое «я», скованное цепями, запертое в клетку, воющее.
– Только на одну ночь, на две ночи. Можешь даже встретиться с ними на полпути. Посмотри на себя, Вагнер. Ты протянешь так пять лет? Каждые две недели, когда Земля круглая…
– Я должен заботиться о Робсоне.
– Это убьет тебя, Вагнер. Но прежде чем убьет – разорвет твое тело на части, сожжет каждый орган и наполнит каждую артерию расплавленной сталью. Разорвет твой разум в клочья. Как ты будешь заботиться о Робсоне?
– Я не могу поехать в Меридиан. Меня ищут.
– Вагнер, если бы им был нужен Робсон, они бы его уже забрали. Ступай. Я за ним присмотрю. С ним все будет хорошо. А с тобой все плохо. Ты похож на смерть, любовь моя.
Он вздрагивает: волк внутри пробует цепи на прочность.
– Сколько тебе нужно времени? Одного дня хватит?
Пот струится по его шее, рукам, внутренней
