– Какое там, – кашляют ему. – Если бы он был, мы бы с вами не разговаривали. Хидэцугу мне не верил. Он верил регенту, верил здравому смыслу и не верил никаким моим расчетам. Почти до последнего считал, что дядя, который сам назначил его наследником, не будет посягать на его жизнь… А потом стало поздно. Он не верил мне, – повторили в темноте, – но он меня не выдал. Его я мог бы терпеть.
Вранье, думает человек. Никого бы ты не мог и не стал терпеть. Господин регент трижды щадил тебя, думая, что ты это оценишь. Пустые мечты, дикие звери – и те благодарней. Ах, если бы он снял с тебя голову десять лет назад, когда я ему это впервые посоветовал, – и ведь почти удалось убедить…
Конечно, он произносит и это тоже.
Тень у двери, до того неслышная и почти невидимая, позволяет себе коротко рассмеяться. Первой, в нарушение правил. Впрочем, кому и когда здесь были интересны правила? Впрочем, не гостю на это жаловаться, по правилам его должны были держать спеленатым в кокон, а так у него свободны руки, а значит, есть кое-какие шансы, на многое.
– «Почти» в таких делах не считается. О, вы, кажется, последний, кто не читал. Дай ему.
Прямоугольник письма лежит на раскрытом веере – вежливость, дистанция и предосторожность. Приятно, когда тебя так уважают, даже сейчас. Потом все мысли уходят и остаются только слова письма. Но пока сердце справляется с содержанием, глаза отмечают, что бумагу разгибали всего несколько раз, что она не лежала под прессом уже сложенной и не пахнет книжной пылью, что непременно случилось бы с документом, пролежавшим в архиве семь лет, что почерк отличается в мелких деталях, что печать…
Его армия разбита, замок взят, большая часть родни, вероятно, мертва, его руки слушаются с опозданием, а в ушах стоит высокий медленный звон, но хорошо знать, что последняя линия обороны держится даже сейчас. Разум, внимание, память. Не отнимешь.
– Плохая подделка, – говорит человек.
– Нет. Хорошая копия.
Этот удар пробивает защиту, проходит насквозь, это даже хуже чем… (Голос в голове повторяет игру в вопросы и ответы: «Сима?» – «Арьергард». – «Биттю?» – «Арьергард». – «Обата?» – «Искал вас в нашем лагере, схвачен, отпущен, понял, что стал опасен для вас, покончил с собой…» – «Старший брат?» – «Убит при штурме Саваямы». – «Отец?» – «Покончил с собой». И, конечно, он спросил о своих людях – первыми. На поле боя, среди многих тысяч, они могли уцелеть. Семья уцелеть не могла.)
Человек смотрит на письмо. Он подозревал, он всегда подозревал. Очень уж не в срок, по всем расчетам, родился ребенок. Вот чего он не подозревал, так это что господин регент способен доверить такие слова бумаге.
– Даже если и копия, что здесь страшного? – пожимает он плечами. – Великий господин был суеверен и уже потерял одного сына. Он всего лишь пытался по-своему отвести беду, отвратить сглаз. Он и первое имя ребенку дал обережное – Хирои, «найденыш», «подкидыш». Боялся, что позавидуют и отнимут. Так и тут. Если вы попытаетесь на этом что-то построить, над вами посмеются, и только.
Катакура Кагецуна, тень, качает головой.
– Если осмелюсь сказать, не посмеются. Потому что, как только начнут вспоминать, вспомнят о том, что ее милость хозяйка замка Ёдо не изволила сопровождать великого господина регента в Нагою, где он изволил пребывать все то время, в которое мог быть зачат господин Хидэёри. Вам тогда было не до того, господин старший администратор, вы отвечали за снабжение армии, но весь этот срок досуг господина регента изволила скрашивать дама Кёгоку и несколько особ рангом пониже… И свидетелей отыщется достаточно.
– Вы знали, – заключил человек.
Господин регент очень любил сына. Господин регент от счастья безумствовал на всю страну. Господин регент издал закон, запрещающий всем на свете, кроме него, целовать наследника в губы… Господин регент упустил из виду, что в Присолнечной не только у него есть глаза. А он, Исида, в этот раз не смог помочь своему господину, потому что ничего не знал…
– Если осмелюсь сказать, наши войска были частью гарнизона Нагои в это самое время.
– Вы знали. А господин Токугава…
– Иэясу, – отозвались из угла, – знал все, что знал я. Но я искал доказательств, а он нет. Я не поручусь, что он сделал бы через десять лет – к власти привыкают, но, что бы вы себе ни думали, в эту кампанию он… – шорох и хруст, – не собирался воевать с господином Хидэёри.
Временный хозяин дома медленно выходит на свет, и этот свет ему не благоволит. Изжелта-серое лицо, темные пятна под глазами и на висках, левая рука висит на повязке: ах, вот почему он так там неуклюже ворочался. Выражения на лице нет, видно, нет сил рисовать. Только одежда, как всегда, идет всеми цветами фазаньего хвоста. Мятого хвоста, побывавшего разок в чьей-то пасти.
Человек замечает все это, а сам продолжает думать. В некотором, хорошо знакомом смысле очень удачно, что все настолько потеряно. Настолько пропало. Ему больше не нужно рассуждать как князю и полководцу – за ним никого нет. Перед ним тоже никого и ничего нет, будущее в любом случае пусто. Остается только настоящее и то, что можно сделать в нем. Только личные обязательства.
Письмо, если вдуматься, не такая уж опасность. Правда – это то, что люди хотят видеть правдой. А Хидэёри-незаконорожденный выгоден только дому Токугава. Все остальные предпочли бы видеть мальчика наследником, потому что при нем у них есть шанс выдвинуться, какого не будет при Хидэтаде.
Выгоден дому Токугава и еще почему-то выгоден Датэ. До причин сейчас не доищешься, выдумывать их от себя не стоит, да они и не важны. Хидэтада не только молод – он не ровня своему отцу: если выбить подпорку, долго ли продержится?
Можно ли ее выбить?
Можно попробовать.
У людей плохая память, даже у лучших. Если ты любишь цифры, а не кровь, если как полководец ты предпочитаешь воевать на бумаге, о тебе начинают думать странные вещи. Не вспоминая, что после боя головы адъютантов и личных гонцов недаром оценивают в пять, а то и в десять раз выше прочих. Потому что трудно добыть. И берут в адъютанты и личные гонцы людей, которые довезут приказ, привезут сведения, доедут живыми. В каком угодно случае, хоть наискосок через поле боя, хоть через
