Риз вздыхает и, кажется, собирается что-то сказать, но тут я слышу кашель, легкий, едва различимый вдох, и подпрыгиваю. Я медленно поворачиваюсь. Я почти боюсь на нее смотреть.
Она жива. Ее грудная клетка слабо вздымается, и она, хлопая глазами, открывает рот.
– О боже. – Я поддерживаю ее, положив руку на затылок. – Байетт, ты меня слышишь?
Наконец она опускает подбородок и смотрит на меня, и я чувствую, как с моего лица сползает улыбка. Что-то неправильно.
– Байетт?
– Что такое? – спрашивает Риз.
– Я не знаю. – Я беру руку Байетт и прижимаю ее к своей щеке. – Это я, Гетти.
Ничего. Никакого узнавания. Лицо принадлежит Байетт, но самой Байетт нет.
– Не понимаю, – говорит Риз. – Они ее отравили. Почему она еще жива?
Я смотрю на ее безвольно висящую тощую руку, на повязку и выглядывающие из-под нее края раны.
– Она жива, потому что она его вытащила.
– Что?
– Газ должен был убить токс, но она вытащила своего червя. В ней больше нечего убивать. – Глаза Байетт смотрят куда-то в пустоту над моим плечом. – И, похоже, с ним ушла и она сама – ее личность, все, что делало ее Байетт.
Риз приседает рядом у ног Байетт, и ее голова медленно поворачивается к ней. В первую секунду мне кажется, что я вижу какую-то искру, но она пропадает прежде, чем я могу убедиться, что мне не привиделось.
– Давай посмотрим, может ли она двигаться, – говорит Риз. – Ты слишком слабая, а в одиночку я ее до лодки не дотащу.
Ты ранена, подразумевает она, но никогда этого не скажет. Даже теперь, после всего, что было.
Я встаю с одной стороны, а Риз – с другой, и вместе мы поднимаем Байетт на ноги, когда откуда-то издали доносится низкий, постепенно нарастающий рокот. Самолеты. У меня пересыхает во рту, а волоски на загривке встают дыбом.
– Черт, надо поторапливаться.
Байетт шагает неуверенно, как будто только учится передвигать конечностями, но мы медленно идем назад к центру.
Мы заходим внутрь и начинаем путь по бесконечным коридорам. Силы покидают меня, и каждый шаг дается все тяжелее, пока наконец мы не выходим в главную приемную, где сквозь заколоченные окна пробивается полуденное солнце. Мы останавливаемся и прислоняем Байетт к стойке, чтобы немного перевести дух. Я чувствую, что Риз наблюдает за мной. Она ждет, когда я это скажу – когда соглашусь оставить Байетт, вот только ждать ей придется долго.
– Пошли, – говорю я. – Сейчас или никогда.
Мы идем по болоту. На берегу виднеется наша лодка, и она так далеко, что я теряю остатки сил, но Риз произносит мое имя – всего один раз. Жестко и настойчиво. Она верит, что я смогу, и я должна.
Раздается свист, и на нас обрушивается поток ледяного воздуха. «Ложись», – только и успеваю сказать я, как над нами пролетают три истребителя. Шум стоит такой, что я не могу думать, не могу ничего – только терпеть. Они летят слишком низко. У нас совсем не осталось времени.
Самолеты уходят на второй круг, и я здоровой рукой поднимаю Байетт.
– Идем.
Вот наконец и причал, и мы, оскальзываясь, спускаемся к воде, волоча за собой Байетт. Мы осторожно укладываем ее между скамейками; глаза у нее закрыты, но она дышит. Она жива.
– Забирайся, – говорит Риз. – Я нас вытолкну.
Лодку раскачивают волны, когда Риз запрыгивает внутрь; мотор оживает, и лодка трогается с места. Мы быстро разворачиваемся и несемся прочь, едва касаясь воды, и остров удаляется, пока не пропадает в облаке водной пыли. Мы уплываем, и в какой-то момент я перестаю слышать самолеты.
Снег прекращается, и становится теплее; океан слепит глаз, корпус лодки сверкает от брызг. Проходят минуты, потом часы, а я все смотрю на горизонт, пытаясь разглядеть приземистые строения Кэмп-Нэша. Но материк размывается и, сколько бы Риз ни сражалась с волнами, не становится ближе ни на дюйм.
До берега остаются многие мили, когда она с разочарованным стоном заглушает мотор. Я вздрагиваю и потираю слепой глаз.
– Что ты делаешь?
– Течение сносит нас в сторону от залива. Так мы до берега не доберемся.
– И поэтому мы остановились?
– Надо подождать, пока течение сменится. – Она отбрасывает с лица волосы и поднимается на ноги, из-за чего лодка накреняется набок. – Иначе впустую будем расходовать топливо, а оно не бесконечно.
Риз перешагивает через лежащее на дне лодки тело Байетт и садится рядом со мной на носу. Байетт выглядит так странно: обмякшие черты лица, закрытые глаза. В ней всегда была какая-то искра, даже когда она спала. Теперь этой искры больше нет – или она изменилась.
– Какой он? – вдруг спрашивает Риз. – Твой папа.
– Я не знаю, – вырывается у меня прежде, чем я успеваю себя остановить. На самом деле так и есть, но я знаю, что это не тот ответ, которого она ждет. – Он возвращается с операции и снова уезжает.
Риз слегка склоняет голову набок.
– Ты его любишь?
– Конечно. Просто я его не знаю.
Я вижу, что ей это непонятно, и хочу объяснить, рассказать ей, что он не живет в моем сердце так, как жил в ее сердце мистер Харкер, но не успеваю. Тело вдруг скручивает судорогой, грудную клетку выворачивает в сторону, а горло наполняется слюной.
– Гетти?
Горячка на болоте у инфоцентра. Горячка, которую Байетт выжгла из моей памяти. Я должна была распознать симптомы. Она проходит через все тело и поселяется под ребрами, и внутри появляется что-то тяжелое. Я кашляю, свешиваюсь за борт, и меня рвет желчью. Я чувствую в горле что-то чужеродное, но не могу его вытолкнуть.
– Помоги, – кое-как выдавливаю я, и Риз рывком разворачивает меня к себе. – Мне надо… – Еще одна судорога, и по подбородку струится кровь. – Вытащи его.
