Страх накатывает и отступает волнами, бьется в груди заходящимся сердцем. Руки дрожат. Я рывком замахиваюсь, закусываю губу. С каждой секундой все тяжелее держать пластину, деревенеют мышцы, все тело скручивает паническая судорога. Я вдруг оказываюсь наблюдателем, смотрю, как рыдает мое тело, опускает занесенную руку.
– Делай.
Холодный голос бьет пощечиной, а следом меня прошивает разряд тока, достаточно сильный и долгий, чтобы я, не выдержав, закричал. Неловко падаю на пол, сворачиваюсь в клубок, всхлипывая. Я жалок. Здесь все становятся такими. Зачем я это придумал?
Потому что это тест для двоих. Все, что делает один, он делает ради другого! Я же убиваю себя в надежде, что мне позволят выжить.
– Делай!
– Сейчас.
Собственный голос кажется отстраненным и сухим. Бью быстрее, чем успеваю испугаться. Приходится ударять снова и снова, прежде чем кровь начинает течь сильно. Теперь она не остановится сама по себе.
Боль, только сейчас доходящая до сознания, взрывается под кожей вместе со страхом, выходит криком.
– Не зажимай рану, – жадно приказывает Электра.
С трудом заставляю себя вцепиться в локоть намного выше кровавого месива. Это не остановит кровь, но, кажется, боль становится слабей.
– Я прошел, – выдыхаю отчаянно.
– Еще нет.
Она права и неправа одновременно. Слезы заливают лицо, я чувствую, как течет нос и сочится кровь из прокушенной губы.
– Тогда я пройду, только когда умру.
– Ты сам это сказал.
У нее красивый смех. Всю жизнь был таким. Я тоже хотел так смеяться, но мы не идентичные близнецы. Просто брат и сестра, родившиеся в один день и час. Просто одинаковые светлые волосы и голубые глаза, одинаковое сложение и рост.
Кровь течет и течет, впитывается в одежду, разливается по белому полу. Звуки становятся глуше, кружится голова. Хочется думать, что я всего лишь теряю сознание, но какой смысл врать. Я умираю.
– Ты все-таки мне солгал, – смеется сестра. – Или врешь сам себе. Есть то, чего ты боишься сильнее смерти.
Вяло пожимаю плечами. Может быть. Сейчас я уже не боюсь, мне просто холодно. Вялое торжество: убить меня проще, чем сломать. Крови так много… похожа на вишневый сок, только гуще…
Когда шипит дверь открывающегося бокса, я не верю своим ушам. Вскидываю голову, готовый заорать от счастья, – и начинаю задыхаться. Ужас стискивает горло, вжимает в стену. Нереально отчетливо вижу лицо Эла, первым шагнувшего в бокс, сначала удивленное, потом сердитое. Здесь все мои пленники, они подходят молча, а мне остается только отползать, пока они не загоняют меня в угол.
Мне хотелось бы держаться лучше. Быть храбрей. Но эти лица, такие разные и такие неестественно спокойные, будят панику большую, чем удар железа по руке. Тот страх – мгновенный, этот – намного медленней. Стискивает сердце в когтистой лапе, кажется, оно вот-вот лопнет, не выдержав захлестывающего ужаса. Невольно бормочу:
– Пожалуйста, нет…
Пытаюсь прикрыться руками. Глупо. Они не станут меня избивать. Это слишком просто. С левого запястья течет и течет кровь, капает, разбиваясь об пол, стекает мне на лицо.
Меня обступают плотной толпой. Я смотрю на них снизу вверх, вжавшись в угол. Знаю, я жалок: испуганный, в крови, с заплаканным лицом. Я настолько противен сам себе в эту минуту, что отступает даже желание выжить. Жить с этими воспоминаниями невозможно, но и умирать так – чудовищно.
Когда Мори наклоняется ко мне и закидывает себе на плечо, я все-таки теряю сознание. Скорее от страха, чем от потери крови.
Уже скорее утро, чем ночь, коллеги давным-давно разбежались по домам, а я пью кофе на кухне. Обычный черный из автомата, к черту давление. Я бы сейчас еще и виски выпил, но на работе нельзя.
Весь вечер занимался обычными делами: получил отчет из лаборатории, пересказал Джемме предварительные итоги, позвонил мисс Стрит, убедившись, что про Ирландца она ничего не знает. Работал, хотя в голове вертелись только фотография и фоторобот.
Электра Рейн, да? Не единственная выжившая в той катастрофе, хотя свежеиспеченные хозяева компании сделали все, чтобы об этом забыли. Чтобы никто не вспоминал, что ребенок у гения Восточного побережья был не один.
Это дело вел не я, куда мне. В убойном у нас работала Мария.
Отхлебываю еще черной жижи, запиваю таблетки. Повысили давление, понизили давление, соблюли баланс. Знаю, я так себя угроблю. Сейчас плевать.
Она ненавидела эту историю и помнила о ней. Повторяла: «Что-то я упустила, Пол. Точно что-то упустила». Теперь я понимаю, почему до сих пор жив. Чтобы, увидев тебя за пределом смерти, сказать: «Я знаю, кто убил Рейнов». Хотя ты, конечно, теперь знаешь это сама.
Спускаюсь в подвал. Дежурный дремлет над книгой.
– А, Сандерс. Чего бродишь по ночам?
Разыскиваю дело в электронном виде. Потом по каталогу нахожу картонную папку, перебираю фотографии. Четырнадцатилетний пацан, равнодушное лицо, длинные светлые волосы, едва заметные веснушки. Убийца? Все были уверены, что да. Все, кроме Марии.
Вспышка боли. Пошевелиться невозможно, жжение, выдернувшее меня из забытья, угасает, сосредотачиваясь в искалеченной руке.
– Очнулся, – отмечает навалившаяся мне на грудь полицейская.
Пытаюсь поймать ее взгляд, но Бемби смотрит в стену. Приподнимаю голову, понимаю, что лежу на столе. Вижу равнодушное лицо Мори, удерживающего мои ноги, только едва намеченная улыбка касается губ.
– Вот и хорошо, – говорит Бет со стороны моей несчастной руки. – Можете отпускать. Ты же не будешь мешать, правда, Эдриан?
– Не буду, – хмыкаю я, но продолжить не успеваю.
Потому что они действительно отстраняются, словно держали меня только из-за того, что закончилось обезболивающее. Инстинктивно поворачиваюсь, смотрю на левую руку и тут же зажмуриваюсь. Не хочется считать это частью своего тела. Фыркает рядом Эл.
– А я смотрел. Эй, Дождь, ты трусливей меня!
Через силу улыбаюсь. Видеть кровь через камеры было проще. Особенно не свою.
– Ты повредил связки. – Голос у Бет ровный, интонации идеального врача. – Кисть, возможно, будет плохо работать, и шрамы, конечно, останутся серьезные. Не все обрывки я смогла ровно сшить.
Судя по тому, что я видел, «серьезные шрамы» – сильно преуменьшенное описание того, как будет выглядеть моя рука.
Ситуация нереальна настолько, что приходится цепляться за обыденные детали. Хочется спросить: «Вы вообще поняли, кто я? Если да, то почему не убили меня?» Знаю, это не лучшая идея, но другой у меня нет. Не понимать, что происходит, тяжелей.
– Ага, щас, убить, – фыркает Рика. – Ты мне должен интервью!
– И по-моему, сейчас тебе страшней, – вздыхает Лекс.
– А Женевская конвенция запрещает пытки, – подхватывает Эл.
Смеется хором с Рикой, сияют улыбками. Лекс тянется погладить меня по голове, сталкивается с Нэбом. Тот просит мягко:
– Не бойся нас. Мы не враги.
– Кто откажется от живой подсказки к тестам, – хмыкает Рика.
– Я не смогу помочь, – качаю головой. – Только посоветовать доверять друг другу, но это и так понятно. Нижние тесты слишком опасны, чтобы идти туда, рассчитывая на подсказку.
Замолкаю. Я ведь оправдываюсь перед
