– Ну и славно.
Нежданно облагодетельствованные отроки, Горе и Лютик, явились на следующий день уже ближе к обеду и сразу же принялись кланяться, пока Павел не хватил кулаком по столу, после чего дали весь расклад – что узнали, а узнали они – Олисея оказалась права – довольно-таки много. «Павлину-боярышню» – так парни называли Полину – держали в хоромах старого князя, взаперти, в девичьей горнице, что же касается тиунов, то тех бросили в темницу, охраняемую «младшой» дружиной или, по-старому – «детскими». «Детские» подчинялись воеводе Еремею Богатому, нынче бывшему при княжьем дворе в фаворе даже куда большем, нежели всегда благоволивший Павлу воевода «правой руки» Емельян Ипатыч. Кого-то из тиунов уже начали пытать, а вот боярышню пока держали в неге – кормили хорошо и не забижали, правда вот замыслили тайно убить.
– Это ж откуда такие сведения? – искренне изумился Ремезов, принимавший докладчиков сидя на ступеньках крыльца, благо позволяла погода. – Вы что – при князе в дружине состоите? Иль уж по крайней мере – в челяди?
– Даже и княжья челядь в чужой двор не вхожа, а мы – везде! – сверкнув глазенками, похвастался Лютик. – Потому как и с каликами, и со скоморохами, и с потешниками всякими разными дружим.
– Понятно, понятно – обитатели маргинального городского дна, – Павел засмеялся, глядя, как озадаченно переминаются с ноги на ногу отроки и, сунув руку в висевший на поясе кошель-«кошку», добавил:
– А за сведения – вот вам еще на пироги.
Изумрудно-зеленые арабские бусины, имевшие хождение в русских землях в качестве мелкой монеты, мгновенно исчезли в грязных ладошках подростков.
Молодой человек не уставал изумляться – ну, почему же грязные-то? Кажется ведь, не далее как вчера оба отрока мылись в бане, и вот – на тебе, такие замарашки! Да, вот так… и не только с отроками, со всеми – никакого понятия о гигиене еще и в помине не было, даже в родной вотчине Ремезова, как он ни пытался извести антисанитарию, а удавалось плохо. И своих-то людей никак было не приучить хотя бы мыть руки перед едой, а уж что о других говорить? Встанут, глаза кулаками протрут – и ходят целый день грязными.
– Ты, боярин-батюшка, нас и так уже выручил, от беды страшной упас.
Кланялись-то огольцы вместе, а отвечал за всех всегда Лютик.
– Ничо-о! – на местный манер пошутил-протянул Павел. – Беды вы еще себе обрящете, ежели упыря вашего, Старца, не отстанете.
Лютик потупился:
– Отстали бы… Да только он нас не пустит и везде достанет. Не-е-е!
А напарник его, светлоглазый Светлогор-Горе, по своему обыкновению, ничего не сказал, лишь вздохнул тяжко.
Правы парни – куда им от Старца? Здесь хоть что-то… может, к себе их, в вотчину, взять? С Олисеей вместе… Дело, всяко, сышется.
Дело-то сыщется, только вот не ясно – что там еще с вотчиной будет? Да и с ним самим, с заболотским боярином Павлом? С его беременной супругой, с тиунами, да со всеми людьми. Черта этого Телятыча теперь нет… и к кому? К наследникам, к братовьям теляниковским или к детям.
Может, князю Всеволоду в ножки пасть? Явиться – мол, звал, да закатить истерику – не вели казнить, господине! Казнит? Может и казнить. А, может, и не казнит, а просто отравит, раз уж такой нехороший пошел расклад, раз уж он, Павел Ремезов, для князя опасен. Конечно, избавится, тут ведь так – нет человека, нет и проблемы. Кстати…
– Все, парни, понимаю, но откуда ведомо про то, что князь «Павлину-боярышню» отравить замыслил? Это что – ведь город знает?
– Не-е, – поморщив лоб, засмеялся Лютик. – Токмо мы. И то потому, что про боярышню спрашивали. Есть один лекарь, фрязин или поляк, на Воскресенской улице, у детинной церкви живет, так к нему от князя посылали за лекарством… а лекарство то, ежели побольше сыпнуть – смерть. Кровь горлом изойдет – и все: так служка сказывал, а с тем служкою мы в друзьях.
– Везде, я гляжу, у вас друзья, – покачал головой молодой человек.
– А нешто нам, сирым да малым, иначе прожить можно?
– Умный ты парень, Лютик.
– Горе тоже умный, – отрок снова заулыбался. – Только болтать много не любит.
Светлогор вскинул глаза:
– Не, много болтать не люблю, а зря – зря не болтаю.
– А я, значит, все зря говорю? Так?
– Цыц! – Павел хлопнул в ладоши. – Драку еще мне тут устройте. Лучше вот что скажите – на княжий двор как проникнуть?
– Никак.
Отроки разом помотали головами.
– Чужих ни за что не пропустят – стража.
– А в темницу с моими тиунами? Много ее воинов охраняет? Строго ли?
– Да не особо строго, – пожал плечами Лютик. – Как всегда – четыре стражи по двое. Туда-то к темнице, чего же не подойти? Все ходят, сухари да квасы носят – много ж там сидит, не едины твои, господине, тиуны.
– Угу, угу, – задумчиво протянул Ремезов. – Значит, тиунов-то мы выручим… Ну. Что стоите? Вижу, не терпится уйти? Денек-то, а?
Денек и в самом деле выдался славный, с ярким, по-настоящему весенним солнышком, и даже с первой капелью, которую давно уже не помнили в такое время – все как-то весны выпадали затяжные, холодные, с пронзительными поземками, апрельскими снегопадами и майским лежалым снегом. А нынче вот – повезло. Капало… Кап-кап…кап-кап…
– Ну, бегите.
Парни мигом свалили с крыльца, добежали уж и до плетня, до калитки, как вдруг… Светлогор-Горе запнулся, повернулся, да рванулся обратно к боярину:
– Господин…
– Ну? – Павел обернулся уже на пороге – как раз собрался разбудить Окулку с Митохою и Микифором, завалившихся спать лишь под утро.
Девица Олисея, кстати, давно уже поднялась на ноги и помогала бабке Морене по хозяйству – задавала корм домашней птице.
– Так ты что хотел сказать-то?
Нерешительно топтавшийся отток помял в руках шапку и, покусав губу, выпалил:
– Про чужих… ну, что к князю не пускают. Не всех чужих, и не всегда. Завтра как раз пустят.
– Так-так-так! – обрадованно потер руки Ремезов. – Давай-ка поподробнее.
– Как, господин?
– Ну – что там да как?
– А так, – Горе неожиданно улыбнулся. – Праздник завтра – Обретение главы Иоанна Предтечи. Невелик праздник, да и пост, а князь почему-то празднует, вот, людей послал созывать, скоморохов.
– И где у вас скоморохи обычно тусуются? Ну, в смысле – бродят?
– Да как всегда – у Чуриловки да на пристанях, на рынке.
Княжеские хоромы, что на горе, на детинце, как раз напротив высоченной Воскресенской церкви, уже с утра гудели предвкушением празднества. На кухне что-то жарили-парили-варили, пахло свежевыпеченным хлебом, сдобою и всякой прочей снедью. А какой запах пошел от сбежавшего на очаге ягодного киселя! Не кисель – амброзия.
Сновали, бегали туда-сюда, слуги, суетились – хотя и пост, да у предстоятеля Воскресенского храма отца Иова старый князь Всеволод Мстиславич разрешение испросил лично. Понятно, что пост Великий, однако ж разрешил предстоятель,
