А стол собрали длии-и-нный, усадили всех гостей, кому по чину, конечно, и про своих вельмож не забыли. Кстати, многие с бывшим сотником ордынским поначалу брезговали сидеть, не понимали, дурни, что уж не сотник теперь славный степной витязь Ирчембе-оглан, и даже не – по новой свей должности – тысячник, а – бери куда выше – самого хана посол! По важному – важнейшему – делу приехал, с грамотой ханской, в коей все привилегии, Смоленску-граду монголами данные, подтверждались вполне, и, самая главная – дань Орде не платили смоляне. Суздаль, Владимир, Чернигов, Новгород даже – платили, а Смоленск – нет! То – награда, зря что ли Михайло Ростиславич рать свою в великий поход западный с монголами вместе водил?
То подтверждал нынче хан. Потому и праздник – а как не праздновать-то? Есть ведь – что.
Усаживались строго по рангу, по чину, по правую рук от старого князя – молодший, а сразу по левую, неожиданно, вовсе не старшой воевода Емельян Ипатыч, а его главный соперник и завистник, хитроковарный Еремей Богатов – ох, в какую милость вошел! Улыбаются ему князья, и он сидит с улыбкою скромной, как и положено, не возносясь, да лишь иногда на Емельяна Ипатыча косит насмешливо глазом, мол – вот тебе! Вот так-то!
Ирчембе-оглан, посланец ханский, нынче почетный гость – для него и вина фряжского не пожалели, и квасу, и бражицы, и медку. Только не пил степняк ни медовуху, ни бражицу – вино чуток пригубил, закусил жареным утиным крылышком – себя блюл. Ничего! У пира-то еще начало только, а, как монголы пьянствуют, русским-то людям рассказывать не надо – навидались, наслышались. Еще не вечер! Еще упьются все, и посланец – тоже. Как же, такого человека – и не напоить? Это уж совсем ни в какие ворота, хоть по ордынским, хоть по русским меркам выходит.
– Славному хану, царю Батыю, слава!
– Слава дражайшему гостюшке Ирчембе-оглану!
– Князю-батюшке Всеволоду Мстиславичу слава!
Сидели, пили, так, не слишком еще, но пора уже было, пора уже было расслабиться, так, чтоб дым пошел коромыслом. Кто-то – то ли слева, то ли справа от князя, а то и по центру, выкрикнул вдруг:
– А песни не пора ли послушать?
Старый князь ухмыльнулся, да, утерев уста, хлопнул в ладоши:
– А ну-ка скоморохов позвать! Пущай песни поют да пляшут.
Скоморохов долго звать не надобно, только кликни – они и тут. С сопелями, свистелями, рогами да гуслями. Кушаками красными подпоясаны, иные, для смеху пущего – в личинах-масках.
Ай, кудель-кудель пряли, красны девки пряли!Ай, кудель-кудель-кудель…Гости подпевали, подпевали, да в пляс пустились!
Ай, кудель, кудель, кудель!Весело играли гудошники, как тогда называли музыкантов. Гудели сверкающими бронзовыми струнами похожие на ковши гудки, свистели ивовые флейты – сопели, заливались, выводя мелодию, флейты парные – свирели, им помогали сольные рожки, басовые – низкие частоты – рожки тягуче выпевали ритм, рожки-визгунки – частоты высокие – верещали так, что резало уши! А еще были барабаны, бубны, трещотки…
Веселье шло по нарастающей, никто уже толком никого не слушал – кто пил, кто плясал, а кто и спал уже, увалившись под лавку, оттуда их и вытаскивали слуги да деловито вели в гостевые горницы – пущай гостюшки отоспятся, в себя придут, кваску-то выпьют, и опять – за праздничный стол.
Внимательно поглядывая сквозь прорези скоморошьей маски-личины, Ремезов осторожно, бочком, протиснулся вдоль стены к дверям – молодой человек точно знал, куда идти, вчера лично рисовал углем на столе схему – со слов Лютика и Светлогора. Павел взял с собой лишь двоих – орясину Окулку-ката и многоопытного наемника Митоху, а больше и не надо было, тут ведь главное – незаметно в хоромы проникнуть, да столь же незаметно уйти. Проникли и впрямь незаметно, вернее – очень даже заметно, с песнями, бубнами, в скоморошьих масках – дескать, от своих чуть отстали. Окулко на гуслях играл звончатых, Ремезов с Митохой – увлеченно колотили в бубны. Стражники их и не расспрашивали, махнули: давай, мол, проходи, скоморохи!
Гостевые горницы тянулись в хоромах анфиладою, по крытым переходам – галереям, сеням да лесенкам – из сруба в сруб, тут важно было не ошибиться, разыскать тот затвор, где томилась «боярышня Павлина». Затвор, он и есть затвор, не простая горница – с замком, с запором. А ключи-то от «запора», вестимо, у ключника – только вот где его тут сыщешь-то? Впрочем, Окулко-кат уверял, что и без ключей с любым замком сладит…
– Эвон, туда, кажется…
Оглянувшись, Павел потянул за рукав Митоху, и оба, а следом за ними – и Окулко – свернули в полутемный притвор, от которого вела неприметная галерейка, судя по рисованной вчера схеме – та самая. Как пояснил Лютик: «там еще дрова складывают».
Ну да! Ремезов посмотрел в сторону – ну, вот они, дрова, лежат у стены аккуратной поленницей. Значит – та галерейка-то, именно та, что и нужна бы.
– Пошли, парни!
Никто на них внимания и не обратил – хозяева да гости тусовались в горнице, а домоправителям да челяди-слугам было не до того – все сновали с яствами да хмельным. Ах ты ж… Один все ж заглянул в притвор, поганец!
– Где б нам кваску испити? Притомилися, – прогундел сквозь маску Окулко-кат.
Слуга – молодой парень с круглым, не обезображенным даже признаками интеллекта лицом потребителя различных ток-шоу – деловито кивнул головой – руки у него были заняты большим серебряным блюдом с жареным тетеревом:
– Так эвон же, идите в людскую. Я туда квас принесу.
– Ага, пойдем. Ты беги давай поскорее.
Слуга убежал тотчас же, да и Ремезов со своими спутниками больше не стали ждать – быстро прошли по галерейке, оказавшись перед запертой дверью, небольшой, сколоченной из крепких, скрепленных железными полосками досок, конечно же, тесанных (пилорам не было) из дуба или сосны. Дверь перекрывал такой же железный засовец, запертый заковыристым, изрядных размеров, замком.
– Новгородской работы, – потрогав замок рукою, прошептал Митоха. – Такой чем ни попадя не откроешь.
– А мы чем ни попадя и не будем, – Окулко в ответ хохотнул и, оторвав от гуслей заднюю планку, вытащил спрятанный в инструменте кованый железный штырь, каким насаживают на ворота петли.
Штырь этот он
