И белые волки – тоже. Он ничем не выделял их. Ни похвалой любящего отца, ни чрезмерной суровостью строгого родителя. Полное безразличие к собственным детям? Безразличие не напускное, а подлинное? Быть не может…
Не может, но, похоже, было.
И еще – «она». Мать всех его сыновей. Жена?!
Нет. Кто угодно, только не жена. Женатые мужчины (не «женатые люди», а именно «женатые мужчины», Друст немного видел женатых сидхи, но всё же знал таких) держат себя иначе. Они всегда живут с оглядкой за спину. С оглядкой на дом, на жену, на семью.
Седой – нет.
Но кто та «она», имени которой не упоминают в Стае, произнося лишь это коротенькое словечко – с величайшим почтением, будто речь идет о великой владычице? Кто та не-жена, которая много веков рождает Седому сыновей? – если судить по возрасту самого старшего из белых волков, их браку не меньше тысячи лет. Кажется, даже больше…
Впрочем, это не брак. Седой равнодушен к ней.
Друст попытался представить себе эту женщину. Сидхи? Или кто? Кем надо быть, чтобы из века в век хранить верность бесстрастному Охотнику, приходящему к ней лишь затем, чтобы в Стае появился еще один белый волчонок?
Или всё не так?
От мыслей о не-жене Седого Друст невольно переметнулся к воспоминаниям о своей любимой, о былом счастье и о той Эссилт, какой он оставил ее в лесу, – забывшей о любви и лишь покорно терпящей его ласки. Уйдя в свои мысли, Друст не сразу услышал, что к нему обращается Охтар.
– Что?
Круитни повторил:
– Я говорю, что ты не понимаешь Седого. Ты судишь его по человеческим законам, ты пытаешься мерить его чувства к сыновьям человеческой меркой. А здесь не семья, здесь – Стая. Если белый волчонок не может выжить сам, пусть лучше погибнет малышом. Беды от гибели мальчишки – меньше.
– Но это же его сыновья! – вскинулся Друст.
– Ну и что? – пожал плечами мертвый круитни. – Сколько раз повторять тебе: здесь нет места человеческой любви и жалости.
– Это жестоко!
– Разумеется, – Охтар присел на корточки у огня. – Разве у вас на юге не рассказывают страшные легенды про охотников Аннуина? Про то, что они лишены сердец, и всё такое? Я, пока был жив, этого наслушался…
Друст не успел ответить – он почувствовал на себе пристальный взгляд. Воин резко обернулся – и замер.
Седой.
Вожак стоял у входа в пещеру, небрежно облокотясь о камни. Явно давно. Не было сомнений, что он слышал весь их разговор. У Друста возникла невольная уверенность, что Серебряный отчетливо прочел и его мысли. Нет оснований для таких подозрений, но всё же…
Губы Вожака были растянуты в тонкую линию… это он так улыбается?
– Страшно? – осведомился Седой.
Друст подошел к нему:
– Если ты сочтешь меня слабым, ты убьешь меня?
Вожак медленно и одобрительно кивнул:
– Неплохо. Совсем неплохо. А что до твоего вопроса, то – нет, не убью, если ты вдруг проявишь слабость. Просто прогоню. Правда, в ближайшее время тебе это не грозит… – он снова улыбнулся, но на сей раз не насмешливо, а искренне. – Держи.
Седой протянул ему большое полотнище серой шерстяной ткани:
– В этом килте тебе будет гораздо удобнее.
– Это – килт? Однотонное полотно – килт?!
– Разумеется, – Волк приподнял бровь. – Это люди ткут килт в клетку, привязывая себя к тому клочку земли, который они называют родиной. Клетка узора – она и становится клеткой, в которой они запирают себя сами. Сидхи украшают себя узорами, хитрейшими узами-узлами связывая себя с Аннуином. А нам в ан-дубно узор будет только мешать. Тебе, живому человеку, – особенно.
Седой положил руку ему на плечо:
– Переоденься. Теперь тебе пора. В этом килте и превращаться будет легче. Сбрось человеческую шкуру, Конь и племянник Коня.
От последних слов Друста будто обожгло – Вожак сказал: «марх, племянник марха».
Кромка облика: Друст
Я вышел из пещеры. В мою сторону старательно не смотрели – все до одного.
Даже в мире людей принять одежду из рук вождя – всё равно что стать ему сыном. А уж тут… Седой предложил мне гораздо большее: он хочет, чтобы я перестал быть человеком.
Хочу ли этого я?
Что связывало меня с миром людей?
Дядя? – он травил нас собаками.
Эссилт? – она меня не любит.
Уйти от людей в Стаю – навсегда? Что ж, Седой, по крайней мере, честен, хотя и жесток. Пусть он беспощаднее большинства людей, но по мне лучше лютый волк, чем люди-гадюки.
* * *Друст сорвал с себя человеческую одежду, на удивление изветшавшую за эти месяцы – словно годы прошли. Он ступил босиком на снег – мягкий, пушистый. Воин не ощущал холода, будто и не стоял нагим посреди зимнего леса. Аккуратно расправил на снегу серое полотнище, собрал его в складки посредине. Нахмурился, поняв, что Вожак не дал ему пояса, так что придется взять старый, из мира людей. Пропустил пояс под складками ткани и лег на собранный килт, запахивая его края на себе. Застегнул пояс, встал. Потом обвязал вторую половину полотнища вокруг пояса – совершенно не было холодно, и укрывать спину и грудь верхней частью килта не хотелось.
Поразмыслив, Друст собрал свои волосы в хвост – как у Седого.
Человеческая одежда осталась в снегу – охотник Аннуина даже не взглянул на нее. Клочья шерсти после линьки, не более.
Кромка Аннуина: Араун
Люди – странные существа. Забавные. Никогда не устану удивляться их способности ненавидеть то, что любишь.
Взять того же Пуйла – он полюбил Риэнис с первого взгляда и целый год? век? – смотря как считать, – отворачивался от нее. Женился на Рианнон, чтобы забыть Риэнис. Забыть не смог, от тоски умер…
Теперь этот внук Рианнон так мечтает о своей королеве, что возненавидел всё человеческое. Мнит себя могучим Конем, вроде Марха, а сам – жеребенок, не старше.
Кромка чуда: Эссилт
В замке Рианнон мне досталась совсем крохотная комната: ложе да ткацкий станок, больше там не могло поместиться ничего. А еще там было окно – высокое, стрельчатое, с дивной красоты деревянным переплетом, каждый раз – разным. Я почти научилась разговаривать с этим окном, понимать язык его узоров, так часто менявшихся в такт моему настроению.
…Когда всё заволокло осенним туманом, и девы-сидхи вышли собрать его седые пряди, подобно тому, как люди стригут овец, я пошла с ними. Собирать туман оказалось проще, чем я думала, – клочья призрачной седины послушно ложились в ладони, я легко обрывала их и вскоре вернулась к себе с огромной охапкой нечесаной шерс… то есть нечесаного тумана.
Остальная работа была мне привычна. Только и разницы, что эти пряди невесомы.
Вскоре я принялась ткать.
Сновал уток, стучало бердо. Мягче мягкого выходила ткань. Белые искорки поблескивали в ней. Слово «полотно тумана» становились реальностью.
Сон? Чудо? Грёза?.. – ощущение счастья и
