Прихрамывая, пошёл.
У Сергея Петровича глаза на лоб.
– Кто тебя, Рома!
– Да тут подрался. Недалеко от вашего дома.
– А ну пошли! – Старик уже хватал пиджак.
– Нет смысла, Сергей Петрович. Применил два приёма – разбежались, – покачивался боец в съехавшей бейсболке. На штанине, в районе колена, будто бензиновое пятно.
Сергей Петрович открыл колено – сочная мокнущая рана! Как махровый раскрытый цветок!
Бросился в ванную. В аптечке схватил йод, вату, бинты.
При виде пузырька с йодом мальчишка начал дёргаться на диване, пытаясь освободиться от рук старика и куда-нибудь бежать.
– Спокойно, Рома, спокойно! – удерживал ногу Сергей Петрович. – Я только вокруг раны. Не бойся.
Быстро обмотал колено бинтом.
– А теперь к Екатерине Ивановне!
– Зачем, Сергей Петрович? Зачем её пугать?
– Укол от столбняка!
Помог спуститься мальчишке по лестнице. На улице поймал такси и погнал с мальчишкой в поликлинику. На заднем сидении Рома полулежал. Почти поперёк кабины. Трогал ухо. Про которое забыл сказать. Чтобы тоже помазали йодом.
<p>
</p>
После обеда больные схлынули, и Екатерина Ивановна решила поесть. Доставала из сумки холодец в квадратном пластиковом контейнере, остатки запечённой курицы. Невольно вспоминался вчерашний день рождения Дмитриева.
На «многолюдном» своём юбилее Дмитриев сидел стеснительно, как приглашённый бедный родственник. После дачи с загорелым лицом и лысиной, в белой великоватой рубахе с застёгнутым на верхнюю пуговку воротком походил на сельского старика, присевшего к столу после целого дня тяжёлой работа. Жатвы или косьбы, к примеру. Руки его, как и положено сельскому труженику, были заскорузлы, черны. Когда он взял в них подаренный раскрытый Ромкой планшет – лицо его засветилось. Много ли человеку надо? Чтобы было внимание близких, их забота. Прямо слёзы наворачивались, глядя на него.
И так было благостно весь вечер. Сельский дедушка за столом и заботливые его доченька и внучек.
Однако к концу ужина, когда уже пили чай, благостный вдруг прервал увлечённо говорящую Городскову: – «Одну минуту, Екатерина Ивановна!» Схватил пульт и прибавил звук в телевизоре.
На политическом ток-шоу, в полукруглом форуме, набитом людьми, сидел и говорил постоянный участник этого представления. Екатерина Ивановна видела его не раз. С непонятной, то ли еврейской, то ли французской, то ли немецкой фамилией. Похожий на Георгия Вицина. Только на Вицина переродившегося, что ли. С усами как махорка. И ставшего злым и ехидным. Когда ведущие давали ему слово, начинал говорить всегда нехотя, вяло, даже равнодушно. Так говорит человек, знающий истину. Но когда его перебивали противники, – начинал кричать. Кричать маленьким хриплым голоском. От злобы – пьянел. Однако отстрелявшись, в паузах сидел подпершись рукой, смяв пальцами губы и махорку. (Этакий мудрец сидит.) Но это не означало, что он не участвовал и дальше в споре – он принимался или резко кивать, как болванчик, соглашаясь со своим единомышленником, говорящим после него, наглядно соглашаться, или отрицательно болтать головой на слова своих врагов. На противоположной стороне форума ток шоу. Он постоянно играл лицом. Оно было то скептичным, то саркастичным. В такие моменты на него всегда наводили камеру. Это был театр одного актёра. В чистом виде. И, отыграв, опять философски сидит, ухватив свою махорку, по меньшей мере, как отдыхающий в понедельник театр – люди, как вы глупы.
Городскова мало вникала, о чём говорил или кричал этот фантастический человек – её поразил Дмитриев. Подавшись вперёд, он не пропускал ни одного слова говорящего. Он был одной с ним крови. Такой же желчный, ехидный. Не верящий никому. Старика даже не интересовали другие персонажи шоу, которые сразу же начали базлать, перебивая друг друга – он уже никого не слушал. Вздрагивающей рукой он наливал чай в стакан. Потом вскинул глаза – так о чём вы говорили, Екатерина Ивановна?
Рома, как всегда за столом, был отключен. Ничего не видел. Наворачивал себе. Напоследок. На затычку. Вкуснейшее пирожное.
Екатерина Ивановна не раз слышала ехидные слова старика о людях, особенно о людях телевизионных, но то, что он словно бы сравнялся с этим маленьким злым поганцем (с этим неисправимым гадёнышем) из ток-шоу, было неприятно. Почему-то задевало. В телевизоре была вершина желчи, злобы и ехидства. И старик словно бы вершины этой тоже достиг.
Дверь внезапно открылась. Дмитриев! Желчный! Лёгок на помине!
– Только не пугайтесь, Екатерина Ивановна.
– Что, что случилось?! – вскочила Городскова.
Рома входил как раненый хромающий воин.
– Извини, ба. Подрался. Пришлось применять приёмы. (Мол, получил боевую травму.)
Сам подхромал к лежаку и сел. Екатерина Ивановна уже осматривала колено. Дмитриев заглядывал с разных сторон.
– Нужно бы укол от столбняка, – советовал. – Екатерина Ивановна. А?
– Не мешайте! – грубо оборвала его Городскова.
Дмитриев согласно кивнул, в сторонку отошёл. Чувствовал свою вину. Не доглядел. Да и специалисту мешать не следует.
При виде приближающегося шприца с длиннющей иглой – Рома побледнел:
– Ну ты, ба, даёшь, – только смог пролепетать.
– Не трусь. Снимай майку.
Послушно снял. Пока мазали плечо спиртом, крепко зажмурился. Приготовился,
Городскова осторожно ввела иглу в плечо мальчишки. Медленно вводила сыворотку. При этом ворчала: «Я будто притягиваю к себе пострадавших близких. Как магнитом. Один с ожогом пришёл, другого с коленом привели. Скоро все перебывают здесь. Вся родня. Это называется сапожник с сапогами. Прямо хоть профессию меняй. Чтоб не жглись и колени не били».
– И не больно нисколько! – уже радовался Рома, прижав вату на плече. Даже заглядывая за плечо, чтобы убедиться, что там действительно не больно.
А вот когда обрабатывали рану – дрыгался, капризничал, плакал. Старик солидарно сжимал его руку, стремился принять всю боль на себя.
– Будешь теперь применять свои приёмы, – всё ворчала бабушка, бинтуя. – Пока опять не наваляют.
В дверь заглядывали, требуя внимания.
– Я занята! – зло кричала Городскова, не поворачивая головы.
Про надорванное ухо вспомнили только дома, вечером.
– А укол больше ставить не будешь? – осторожно спросил Рома.
– Нет.
И бабушка налепила только лейкопластырь. Бактерицидный, как она сказала. В зеркале стал на манер жирного цыгана. С золотой серьгой.
<p>
<a name="TOC_id20249809" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20249810"></a>2
Дмитриев стоял в актовом зале техникума. Сбоку, в проходе. Полный зал сотрудников и студентов его словно бы не видел. Президиум на сцене тоже кого-то ждал, тихо переговаривался.
– А теперь, – раздалось, наконец, из микрофона со сцены, – слово имеет наш дорогой Сергей Петрович Дмитриев!
Зал взорвался аплодисментами. Однако Дмитриев лихорадочно думал, что он скажет со сцены. Ходил по проходу и подбирал слова. Так за кулисой ходит, ожидает своего выхода артист. Комик, к примеру. Не видит, не воспринимает обслуживающего персонала. Пожарников, декораторов, рабочих сцены. Вдруг начинает хмуриться и даже капризничать: отстаньте! не мешайте! не трогайте меня! И только после этого с ужимками выбегает под
