Дмитриев так и сделал – взбежал по лесенке к президиуму и вместо пустых слов сразу дал антраша. Если по-русски – дал козла вверх. Одного. Второго. Третьего. Подряд. В воздухе перебирая ножками.
Президиум удивился, а зал снова взорвался. Теперь от смеха. Дмитриев всё прыгал, прыгал, стрекотал ножками. От хохота сотрудников и студентов уже раскачивало, уже стелило. Как во поле спелу рожь от ветра!..
Дмитриев проснулся. Да что же это такое! Второй дурацкий сон о техникуме! Да сколько же можно помнить о нём!
За завтраком в комнате всё обдумывал приснившееся. Тупо смотрел в телевизор. На гигантскую шарообразную эмблему МВФ. Всю облепленную флажками государств. Которая походила на спрессованный разноцветный мусор. На гигантский до неба колобок. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, а от тебя, МВФ, не уйду. Так, что ли? Это же во сне только может такое присниться! И у них всё с ног на голову! И у них уже дрыгают вверху ногами.
Мыл посуду. Зазудел, заползал мобильник на кухонном столе. Рома! «Да, Рома! Доброе утро!» Мальчишка сказал, что сегодня не сможет поехать на дачу. «Мама приезжает, Сергей Петрович. Нужно встретить. С бабушкой на вокзал поедем. Вечером ждём вас. Приходите».
Дмитриев закрыл мобильник. Cразу сжало душу. Вот и закончилось всё. Увезут теперь до января. А там – кто знает?: можно и не дождаться приезда, не увидеть больше.
Смотрел во двор. Вниз. На предсентябрьскую чахлую берёзу. Которая как старуха растопырилась. Чтобы не упасть.
Всё так же жало душу. Про пресловутые спасительные махи ног – забыл.
<p>
</p>
Без длинных стружек своих сноха Екатерины Ивановны как-то выцвела, поблекла. Как та же берёза во дворе. С гладкими зачёсанными волосами она казалась Дмитриеву кормилицей, повязанной жёлтым платком. Потому что (на удивление!) всё время подкладывала Роме. Как грудь сосунку без меры совала. Даже Екатерина Ивановна сердилась, не узнавала её.
– Что ты делаешь, Ирина?
– Пусть ест, мама, пусть, – смотрела мать на сына, почему-то полнясь слезами: – Вон как похудел.
Ничуть не бывало! Рома после лета на даче стал походить на толстого круглого чёрного жреца африканского вуду. После изматывающего ритуала вновь сейчас насыщающегося за столом и одетого в европейское. В белую майку и шорты.
Но мать словно не видела этого – вилкой, будто вздрагивающей куриной лапой, тыкала какую-то еду в тарелке, не понимая, что̀ ест.
На даче Дмитриева, куда дала себя увезти на другой день, – тоже вела себя странно. Вместо того, чтобы поспешить с сыном на берег и посмотреть, как тот в ластах и с хоботом бороздит речку вдоль и поперёк, она начала рыскать по огороду, рвать недоспелые помидоры и есть их, впиваясь в твёрдую мякоть зубками и морщась от кислоты плодов. Все недовольно ходили за ней, как за дурой-начальницей, словно ждали, чего она ещё выкинет.
Она вдруг побежала к забору:
– Привет, мореплаватель!
Свищёв в тельняшке отпрянул. Попятился, не веря в такую наглость.
Екатерина Ивановна видела, что сноха не в себе, и когда старик и мальчишка – недовольные: некому будет показывать мастерство рыбалки – отправились на неё одни, завела сноху в дом, посадила на стул и прямо спросила:
– Что случилось в Москве? Говори!
Молодая женщина точно этого только и ждала. Как девчонка закрыла ладошками лицо и заплакала:
– Мама! Валерий ушёл из дома!
– Как ушёл? Куда ушёл?
– Две недели живёт у сослуживца. Мама! У Зельдовича!
Городскова потемнела лицом:
– Так это, может, ты виновата?
– В чём?! Мама!
– Ну это тебе лучше знать – в чём.
Когда рыбаки вернулись с рыбой в корзинке, две женщины, отвернувшись друг от дружки, молча быстро собирались. Толкали Ромкины вещи в сумки. Рома еле успел подхватить свой брошенный рюкзак. Спасти от такого варварства.
– Извините, Сергей Петрович, – сказала Городскова. – Нам пора. Поезд. Рома, одевайся.
Дмитриев знал, что поезд поздно вечером, время – море, но пошёл в огород нарвать овощей матери и сыну в дорогу. Помидоров, огурцов, лука, укропа.
В пустом дачном автобусе, в город ехали точно переругавшись. Молодые со стариками. Дмитриев и Екатерина сидели впереди, с сумками на коленях, плечом к плечу. Ирина, как птенца, прижимала к себе сына позади них. Чересчур упитанный птенец ничего не мог понять, стремился освободиться от крыла мамы-птицы, но та прижимала его ещё сильней.
– Ну мама! Честное слово! Сиди нормально!
<p>
</p>
Всегдашний Ромин рюкзак, понятное дело, был набит до неба, поэтому с новой подаренной раритетной книгой от Дмитриева Рома полез в вагон, удерживая её под мышкой. В тамбуре развернулся с рюкзаком и книгой. По направлению к Дмитриеву внизу у вагона:
– По прибытии сразу сообщу. До встречи в январе, Сергей Петрович! – Снова повернул себя. Теперь на 180. И ушел с рюкзаком и книгой в вагон.
Дмитриев, борясь с собой, зло отворачивал лицо, задавливал слёзы.
Что-то пробурчав свекрови, полезла следом за мальчишкой мать, хватаясь худыми руками за поручни. Без пышной стружки Дмитриев по-прежнему не узнавал её змеиной выглаженной головы. Торопливо подавал наверх два небольших чемодана на колёсиках. Женщина пятилась, удёргивала чемоданы в вагон. Дмитриев хотел помочь, «взлететь», но Городскова остановила:
– Уже отправление, Сергей Петрович. Сама управится.
Полезла тучная проводница в обтягивающей юбке. И встала тумбой с флажком, свёрнутым в трубку.
Поезд тронулся и сразу как-то быстро пошёл.
Торопились за ним, махали Роме. Сначала его голове, положенной на руки.. Потом его руке, машущей из вагона.
В автобусе старик смотрел на летящую улицу. Как зверь чувствовал, что мальчишка больше не приедет. Что-то произошло в Москве. А вот что?
Забывшись, повернулся прямо к Городсковой, к её лицу:
– Может, я что-то сделал не так, Екатерина Ивановна? Отчего такое поспешное бегство с моей дачи?
Будто взятая на нож, Городскова заперла дыхании, фальшиво рассмеялась:
– Ну что вы, Сергей Петрович! Просто Ромке нужно в школу. Да и обратные билеты Ирина взяла на сегодня. Чего же тянуть? Долгие проводы – лишние слёзы. – Сама уже отворачивалась от Дмитриева, готовая плакать.
Но старик так просто отстать не мог. Он должен выяснить всё до конца. Ссылаясь на поздний час, набился проводить женщину до дома. А там она вынуждена была пригласить его на чай. Не отвертишься теперь! Шалишь!
Поднялись. Открыли дверь. Вошли. Пока старик сидел, как моль слеп от включенного света в большой комнате, Екатерина на кухне быстро готовила чай. Лихорадочно соображала, что можно сказать Дмитриеву и как.
Однако увидев его напряженные глаза, обращённые к ней – сразу наморщилась, некрасиво заплакала. С чайником, с плетёнкой в руках ушла обратно в кухню.
Дмитриев бросился к ней, уже сидящей на табуретке, трогал её голову, затылок в завитках волос, неумело утешал:
– Екатерина Ивановна. Не надо. Успокойтесь. Что случилось? Расскажите лучше всё. (Мол, вам станет легче.)
Как убитую, больную, увёл обратно в комнату и усадил на стул.
Екатерина Ивановна рассказала
