Хьюман подтвердил на входе свой заказ и прошел к свободной платформе, которая немедленно поднялась в воздух вместе с ним. Он удобно разместился на мягком кожаном диванчике, взял в руки пульт и, выбрав в каталоге нужное название, вдавил кнопку. Полилась негромкая ленивая музыка, напоминающая шум прибоя. Потянув ручку рулевого устройства на себя, он плавно приблизился к стеклянной башне и заказал лимонный освежитель. Ему подали сосуд в виде длинной, но достаточно толстой пробирки с тонкой трубкой, отходящей в сторону.
Хьюман забрал напиток и двинулся вверх по спирали. Смакуя прохладную жидкость, закинул голову и прикрыл глаза. Он поймал себя на мысли, что боялся посмотреть в рулон, выданный ему в центре. Он не понимал, что ему мешало. Он вообще начал сомневаться в том, что правильно сделал, пойдя на этот эксперимент. Но, с другой стороны, все, что с ним проделали, казалось довольно оригинальным для обычного теста на совместимость. Хотелось понять, что же все это значило. Хьюман некоторое время боролся с собой и, наконец, решился развернуть бумагу.
Хьюман достал из кармана свиток и положил его на стол. В этот момент ему показалось, что стало жарко, и он принялся снимать пиджак. Вытянув руку, случайно смахнул со стола бумагу. Рулон упал на пол и покатился. Хьюман инстинктивно рванулся вперед и попытался его схватить, но не успел, и результаты его часового обследования, прокатившись между перилами, полетели с приличной высоты вниз на тротуар, относимые все дальше и дальше дыханием летнего бриза. Хьюман перегнулся через край и проследил за полетами своей «судьбы». Когда он понял, что найти бумаги не представляется возможным, выругался, плюнул и обреченно повалился на сиденье. Несколько минут Хьюман сидел, уставившись в одну точку. Вскоре огорчение сменилось надеждой, что копию заключения можно попросить в центре. И потом, он решил, что там не могло быть ничего откровенного для него, наверняка какие-нибудь общие фразы, в общем, не из-за чего было расстраиваться.
Хьюману пришла в голову мысль, что он еще не осознал до конца все произошедшее с ним. Он, конечно, понимал, что все события были виртуально смоделированы, но его собственные реакции были натуральными и отражали как нельзя лучше саму его суть. Странным казалось то, что исторические эпохи имели какое-то отношение к Флэш. Непостижимым образом, и Хьюман ощущал это явственно, его собственное отношение к миру после водоворота времен и событий сильно изменилось. И первое, в чем это выражалось, – чувство собственной мощи, мощи внутреннего потенциала. Если бы в настоящий момент кто-то назвал Хьюмана «человек», для него это имя прогремело бы величайшей из похвал и непременно с большой буквы.
Тут Хьюман краем глаза заметил знакомый силуэт в начале улицы. Молодая женщина с пышной гривой рыжих волос уверенно двигалась по направлению к прозрачной башне. Подходя ко входу, она подняла голову, и Хьюман помахал ей сверху рукой. Она помахала в ответ и скрылась в стеклянном холле ресторана. Хьюман улыбнулся сам себе и решил, что совершенно готов встретиться с ней лицом к лицу, имеется в виду с любовью, конечно. Он подрулил к нижней нише многоугольника, она шагнула в его корзину, и они тут же поднялись в небо.
Ветер шевелил листву и развевал волосы, легкие шарфы, юбки, плащи прохожих. Роботы-дворники бесшумно передвигались вдоль тротуара, засасывая в контейнеры мусор и пыль. Один из чистильщиков обнаружил небольшой рулон бумаги, катившийся по дороге, и направился к нему, но его опередил какой-то мальчишка, заинтересовавшийся свитком. Он поднял бумагу, развернул ее и увидел странную фразу, написанную большими буквами и вытянутую во всю длину листа:
Г-НУ ХЬЮМАНУ
ЛЮБОВЬ – ЭТО ИСКУССТВО, ТАКОЕ ЖЕ, КАК ИСКУССТВО ЖИТЬ, ПОЭТОМУ ЛЮБАЯ ТЕОРИЯ ЛЮБВИ НАЧИНАЕТСЯ С ТЕОРИИ ЧЕЛОВЕКА, ЧЕЛОВЕКА-ХУДОЖНИКА.
Мальчишка хмыкнул, скомкал листок бумаги, засунул его в контейнер дворника и двинулся дальше по улице, наполняя воздух веселой беззаботностью.
Сердце статуи
С карниза длинных зданий прокураций площадь выглядит как театральные подмостки: пятьдесят сводчатых арок с холстяными занавесями образуют трапециевидную сцену, где столетиями разыгрываются человеческие драмы. И вовсе не Кампанилла с часами, и даже не странный византийский собор с пятью луковицами наверху так не будоражит восприятие, как эта мятая холстина, пропахшая средневековьем. Май всегда приносит в Венецию чудесные ароматы вместе с попкорном и людской суетой, да этот город никогда не бывает пустынным, и все же в начале мая здесь так свежо и легко. Кто-то бросил горсть желтых зерен на мостовую, и эти глупые юнцы стремглав бросились вниз с верхних ярусов. В полуденную пору на меня нападает лень, и я не в силах спускаться вниз за каждой новой подачкой. К тому же приближается время спектакля, я жду своих актеров.
Пора-пора, в Quadri уже переворачивают кресла и расставляют столики, он должен вот-вот появиться из-за поворота. Она здесь с самого утра, стоит в десяти метрах от входа в ресторан, как всегда неподвижно, раскинув руки, с закрытыми глазами. Ее лицо покрыто белой краской, волосы или парик тоже белые, руки и пальцы, и даже кольцо, длинное платье и туфли – все слито воедино, и только звон монет заставляет ее пошевелиться. Когда кто-то бросает в коробку железо, она открывает глаза и двигает руками.
Бьет двенадцать, жаль, что звон колоколов не производит в ее облике никакого внешнего эффекта, но боже мой, как, должно быть, вздымается ее грудь под слоем гипса. А вот и он, показался на фоне собора Святого Марка, в белой майке и узких джинсах, сам чем-то напоминающий античную статую, но не ту чувственную скульптуру греческой классики, нет, скорее архаичного куроса, лаконически выверенного, с тонкой талией, длинными ногами и широкой линией плеч. Орлиный нос и блестящие черные волосы тоже будто указывают на эллинское происхождение или, впрочем, на какой-то усредненный средиземноморский тип. Как он гибко двигается, мягко и пластично выходя на авансцену. Если бы только она могла открыть глаза. Еще одно мгновение – и он скроется в прохладе Quadri. Теперь можно и подремать, все равно следующая сцена произойдет не раньше чем через пару часов.
Солнце становится немного милосерднее часам к четырем пополудни. Занавес открывается, и я вижу знакомую картину: живописно опираясь на стену возле входа в кафе он пускает клубы дыма и довольно долго задумчиво разглядывает белую статую. Немного склонив голову набок и прищурив глаза, он меланхолично созерцает ее изящную фигуру, так естественно вписанную в декорации площади Сан-Марко. Докурив, он медленно подходит к ней, кладет монетку, один евро, в коробку, отчего скульптура оживает на несколько мгновений, и он смотрит в ее
