– Тише, тише! Руку мне сломаешь! – поморщившись, сказала Кристина.
Ответить пока я не мог, чувствовал в голове лишь гудение: эмоции от встречи с неизведанным перекрывали все остальное.
– Итак, что ты понял?
– Я уже был там. В момент возврата из «ежа». Это очень неприятное место.
– Край мира. Настоящий, а не тот, что тебе в «мультиках» 1971 года показывали.
– Что это?
– Представь себе наше бытие. Лента Мебиуса, как уже рассказывали. С одной стороны – мир порядка, с другой – хаоса. Только это скорее не лента, а такой многогранник, в поперечнике несколько раз перекрученный. На одной грани одно, движешься по ней, движешься, опа – попал уже на другую, и так далее, где-то больше хаоса, где-то меньше. Но не суть. Где он находится, вот вопрос. Где рождается?
– Покоится на трех слонах, которые стоят на огромной черепахе?
Мы вернулись в кабину.
– Оставлю экраноплан в режиме автопилота. Судно автономно, но от приборной панели далеко уходить нельзя: следи за лампами высоты и тревоги. Эти кресла не раскладываются, так что пойду спать в отсек для десанта, а ты пока наблюдай за приборами. Через восемь часов сменимся. Если что, буди. Ну и подумай над вопросом, кажется, ты уже видел достаточно. Где находится «лента Мебиуса»?
С этими словами Кристина удалилась.
Что я видел уже который раз? Край мира? Что представляет собой эта черная бескрайняя гладь, которую прорезает зигзагообразная светящаяся трещина? Эта картина преследует меня с детства. Допустим, это действительно та точка, в которой формируется наша Вселенная. Нет, слишком круто. Точка, в которой формируется наше восприятие? Возможно.
Помнится, я недавно (в 2020 году?) читал исследования профессора Дональда Хоффмана – он утверждал, что если бы живые существа получали всю информацию о внешнем мире (ну, по крайней мере, всю известную людям), то они проигрывали бы в естественном отборе. Именно поэтому органы чувств сообщают лишь небольшую часть информации, строго необходимую для выживания, и только. Скажем, собака – это «один большой нос», человек – «один большой глаз» прежде всего, и так далее. Теперь представим, что к нашим глазам добавляется обоняние собаки: мир станет совсем другим, правда? Добавим уши летучей мыши, все изменилось? В данном случае мы лишь оперируем известными нам чувствами, а что, если вспомнить об интуиции, «третьем глазе»? А если попытаться переосмыслить реальность не как трехмерную, а как четырех-пятимерную? Вывод очень простой. То, что мы видим сейчас, чувствуем, лишь грубая модель, контур, который помогает нам выживать в этом мире. Но он не имеет никакого отношения к реальности. Другое описание, которое предлагал Хоффман, было таким: иконки на экране дисплея компьютера. Элементы восприятия соответствуют иконкам программы. А не ее программный код, исполняемость алгоритмов на уровне операционной системы, зависимость от работы процессора. Что-то не понравилось, удалили иконку, выбросили ее в мусорную корзину. Создали новую. Значит ли это, что мы что-то написали, сделали? Конечно, нет. Значит ли это, что поняли, как работает компьютер? Опять же нет. Мы взаимодействуем лишь с визуальным интерфейсом, который описывает пространство и время! Глобально же мы не только не понимаем, что лежит под воспринимаемым окружающим миром, но и не понимаем, что мы есть на самом деле. Ведь опыт строится только на столкновении с другими такими же «иконками» на рабочем столе.
Если продолжить, то, по сути, люди являются биологическими машинами, химические реакции в мозгу которых и определяют поступки. Имеющиеся органы чувств формируют «дисплей компьютера», а «выбор», который делает мозг, зависит о того, что именно показывается нам на этом «дисплее». Консерватизм и либеральность прямо зависят от этого; скажем, в комнате, где сильно воняет, все участники эксперимента становятся консерваторами. Итак, к чему же я пришел, вспоминая Хоффмана? Что, утрированно, нет ничего, кроме «вкусной и здоровой пищи»? Вполне возможно. А что делать, чтобы заглушить тот бред, что вокруг? Таблеточки попить, к психиатру сходить? Стоп, уже поздно. Ты сейчас в «Каспийском монстре» летишь, спасаешься от зомби. Раньше надо было думать.
Монотонное гудение двигателей, тихое покачивание кабины, все действовало расслабляюще. Усталость навалилась быстро, я начал проваливаться в сон. С трудом разлепляя веки, сквозь полудрему поглядывал на панель: вроде все в порядке. И опять засыпал.
– Майкл! – Кристина была рядом.
– Да? Я…
– Все нормально, летим. Иди спать, а то совсем плохо выглядишь.
– Сколько времени прошло?
– Шесть часов; я в порядке.
Я встал с кресла и перешел в отсек для десанта. Подняв подлокотники кресел, можно было соорудить неплохую горизонтальную поверхность, однако промежутки между сиденьями оказались очень неудобными и отдавались в теле. Тем не менее, исхитрившись скомпоноваться на боку, тут же провалился в сон. Накрыло словно одеялом.
Палач
(1987)
Школу нашу после инцидента закрыли, какое-то время пришлось позаниматься во вторую смену, но уже на следующий учебный год все вернулось на круги своя. Вот только учительский состав поменялся почти полностью. В пятницу, 21 ноября, ударил сильный мороз, минус десять. После уроков нас с Серегой, как следует одев, отпустили погулять. Задумчиво рассматривая сыпавшиеся с неба редкие снежинки, мы раздумывали, куда бы нам отправиться. Решили дойти до Манежа, благо от наших домов на Арбате было недалеко.
Народу на улицах было немного, город, еще недавно серый и мрачный, теперь расцветал, сиял белизной. В Александровском саду попробовали играть в снежки, но ничего не выходило – в сильный мороз шарики упорно не хотели скатываться. У Манежа ничего интересного не было, и мы свернули направо и вышли на Красную площадь. Тут уже чувствовалось какое-то оживление: люди спешили в ГУМ, гости столицы щелкали затворами фотоаппаратов, Мавзолей Ленина величественно возвышался над брусчаткой. Мы обратили внимание на формирующуюся толпу людей у Лобного места и направились к нему.
Здесь, похоже, должно было состояться выступление – не зря шли! Примкнули к толпе, и стало ясно, что ждем мы не музыкантов, на Лобное место поднялся человек в сером пальто и каракулевой шапке. Его серое морщинистое лицо выдавало солидный возраст, речь, особенно через мегафон, казалась каркающей, крикливой.
– Граждане! Товарищи! Мы собрались здесь по знаменательному поводу.
Толпа загудела.
– Первая публичная казнь в нашей стране. Первый опыт такого рода, который должен стать не только предупреждением для всех нарушителей закона, но и объединением для всех и каждого, кто в душе верит в наши идеалы. Кто разделяет движение в будущее и поддерживает наше развитие. Кто…
Его слова потонули в гуле. Обернувшись, я заметил, что покинуть площадь теперь не получится. Народ все прибывал и прибывал, давки и толчеи не было, но люди стояли очень плотно.
– Что делать будем? – обратился я к Сергею.
– Посмотрим. Раз уже попали.
– Расступись! Расступись!
Со стороны башен возникла процессия. Несколько человек в серых пальто и таких же, как у оратора, каракулевых шапках вели стройного голого мужчину. На нем не было даже обуви,
