Он безудержно рыдал.
Он так и не заметил, что я раздет, что я вымок и продрог, что мое тело покрыто ожогами от прикосновений каменного человека или крылатых сущностей. От меня несло потом, как бывает при лихорадке. Я попытался что-то сказать, но изо рта вырвался странный затухающий вой. Слепящие огни сверкали и кружились по всему дому, звуки казались странно искаженными, у обращавшихся ко мне людей был нарушен темп речи, их голоса хрипели и дребезжали, как сломанные механизмы. Возможно, по моим щекам текла кровь. Одна из барабанных перепонок лопнула. С тех пор я частично глух на это ухо. Дом кружился, качался, и все казалось бессмысленным. Ноги отчаянно болели от прикосновений звезд, как будто я брел по щиколотку в горящем небе.
Знаете, чем это кончилось? Кто-то завернул меня в одеяло, как маленького ребенка, и налил мне кружку горячего какао.
После того я провел немало времени в известных заведениях — высоких тюрьмах из красного кирпича, где приходится носить пижаму днем и ночью, в окружении безумцев, считающих тебя одним из них, где все время горит яркий свет и нет места темноте, кроме той, что ты бережно втайне взращиваешь внутри себя, несмотря на все старания воркующих и кудахчущих профессионалов, которые осторожно тычут в тебя словами, лекарствами и призывами заглянуть в корень своей проблемы. Они требуют признаний, признаний, признаний, непреклонные, что твой инквизитор, их притворная мягкость терзает не хуже дыбы и тисков.
Признаний.
И все же я выдержал. Я сохранил свои секреты. В конце концов за недостатком улик, или недостатком вины, или недостатком интереса, а может, за недостатком чего-то столь низменного, как финансирование, после множества суровых лекций на тему того, что я совершенно лишен нормальных человеческих чувств, в восемнадцать лет, будучи нищим одиноким сиротой, я был выброшен на берег Реального Мира, чтобы отыскать свой путь.
Остальное — обман. Надувательство. В моем сердце царила тьма, но я ловко скрывал свою тайну. Поначалу приходилось браться за самую грязную работу и водиться с отбросами общества, но мало-помалу я научился изображать из себя человека и вести «нормальную» жизнь. Я зашел так далеко в своем притворстве, что даже умудрился жениться на Маргарите, получившей куда лучшее воспитание, чем я, и стать отцом дочери, которую мы назвали Анастасией, что значит «воскрешение», как в воскрешении надежды.
Но это было лишь частью плана. Другой его частью был переезд из родной Пенсильвании, и хитростью мне удалось внушить домочадцам мысль о необходимости перебраться в Аризону.
Аризона их пугала. В этом нет никаких сомнений. Просторные пустые равнины, безбрежность которых жители восточных штатов попросту не способны постигнуть. Ночью можно проехать сотню миль между заправкой и придорожным кафе и не увидеть абсолютно ничего. Небольшой городок вроде Пейджа, оседлавший вершину холма со своими магазинами и зелеными газонами, казался каплей краски, брызнувшей на совершенно пустой холст по прихоти художника. Всего в десяти милях от города расстилались бесплодные лунные пейзажи. Я взял Маргариту с собой, чтобы посмотреть на Большой каньон при свете звезд, и она была напугана его безбрежностью, в то время как мне хотелось нырнуть в эту пропасть, в которой не было ни верха, ни низа, ни расстояний, а была бесконечность — только руку протяни — и клубящийся черный хаос в самой глубине, имя которого не следует произносить.
Ты пришел ко мне.
Я знал дорогу.
Пробуждение во тьме.
Да. Потому что я сделал нечто ужасное.
Тогда слушай.
И мы оба слушаем. Не важно, что я наполовину глух в реальном мире, потому что этот звук исходит из безбрежной темноты. Мы глядим с вершины далекой столовой горы на пустынный пейзаж, который простирается в черное ничто, и не видим ни единого огонька, ленты шоссе или зарева на горизонте, которые свидетельствовали бы о том, что нога человека ступала на эту планету. Из этой дали и темноты, из-за приземистых круглых холмов, очертания которых угадываются лишь потому, что заслоняют свет звезд, исходит вой, который я определенно слышал раньше и не переставал слышать ни на минуту, звук, который не способно исторгнуть человеческое горло.
Слышишь? — спрашивает мой спутник.
Конечно слышу.
В таких местах, в темноте мы ближе к внешним сферам. Измерения, врата, называй их как хочешь, соприкасаются.
Другие люди это слышат?
Христиане говорят, что это вой обреченной души. Аборигены живут здесь много дольше, и у них есть более древние идеи на сей счет.
Мы стоим в темноте, глядя в невообразимую даль, и на мгновение звезды подергиваются рябью, как будто отражение в зеркальной глади пруда, под поверхностью которого что-то пронеслось.
Спутник берет меня за руку, как в тот первый раз в темноте. Это на удивление человеческий, ласковый жест.
Вой заключает в себе все. Он есть вселенная. Я не слышу ничего другого. Я не могу говорить, не могу слышать, и мы вплетаем свои голоса в непостижимый хор, а сущности окружают нас, и их крылья хлещут меня, словно ветер. Их когти, или пальцы, или что там у них обдирают с меня всю плоть, которую следует отринуть, хватая нас и вознося с вершины горы к звездам и темноте за ними.
Я все еще могу касаться мыслей своего спутника и общаться с ним без помощи речи — или, возможно, с помощью речи снов. Его слова возникают у меня в голове, словно мои собственные.
Я начинаю понимать, что в этом заключается моя трагедия.
Я совершил нечто ужасное, но недостаточно ужасное.
В те годы, что я притворялся, я вовсе не чувствовал себя обреченной душой. Это было чертовски приятно. Маргарита пробудила во мне чувства, о существовании которых я и не подозревал. Мы были счастливы. Когда родилась наша дочь, я радовался. Она научила меня смеяться, чего я не делал очень давно.
Это нужно отринуть.
У меня
