Миссис Тернбулл хотела было что-то добавить, но заметила у меня на глазах слезы. Она поспешно отвернулась, точно от места преступления, и отступила к своей квартире, из которой доносились мыльнооперные голоса.
Позже тем же вечером, по всей видимости, устроили какое-то собрание. Я слышал, как мои бабушка, дедушка и тетя вышли и закрыли за собою входную дверь. Я встал, накинул халат, выскользнул из комнаты в коридор. Было слышно, как люди проходят по этажам под нами и спускаются по лестнице вниз. Накатило ощущение, на тот момент моему пониманию не вполне доступное: как будто я — внутри гробницы, а вокруг движутся мертвые. Я вернулся в гостиную и уселся в дедушкино мягкое кресло.
Не знаю, как долго я спал, но, когда проснулся, я мысленно представил себе нижний вестибюль, и жильцов первого этажа, и стеклянную входную дверь, — наверное, в это время ночи она выглядит высоким темным прямоугольником.
«Ну и как они, по-твоему, доберутся до нас из-под земли, если мы на четвертом этаже?» — сказала некогда тетя Эвелин. Я вдруг понял всю двусмысленность этого замечания и вспомнил, как миссис Тернбулл выносила мусор по короткому проходу мимо двери, уводящей в подвальный этаж. Там, внизу, наша кладовка была битком набита старой мебелью, коробками с постельными принадлежностями, инструментами и всем таким прочим. Подвальный этаж с рядами деревянных фундаментных столбов тянулся под зданием по всей его длине; там же стоял огромный бойлер. Я туда спускался всего-то пару раз, с дедушкой, а один — никогда.
Я вышел из квартиры. Снаружи было темно: лампочка перегорела, но из лестничного проема лился свет. Я спустился вниз, в небольшой вестибюль, выводящий в переулок. Посреди него и была дверь в подвал. А в десяти футах от нее — черный ход на улицу; сквозь стекло двери я различал в тусклом свете фонарей кирпичную кладку старой пожарной части.
Я повернул холодную медную ручку подвальной двери. Внизу неярко горел свет; туда уводила видавшая виды лестница. Мне было страшно — но любопытство гнало меня вперед. Шажок за шажком, преодолевая по одной ступеньке зараз, я прокрался вниз.
Подвальное помещение тянулось во все стороны, на сколько хватало глаз; между рядов фундаментных столбов сгустились темные тени.
В этом странном месте посреди голого пола под тусклой лампочкой сидела бабушка. Она неспешно раскачивалась в кресле-качалке с высокой спинкой. В пальцах ее деловито сновали спицы; стоило креслу скрипнуть, и бабушка нервно вздрагивала, а спицы застывали недвижно. Кресло я узнал: его совсем недавно отнесли в кладовку вместе со старыми зимними шинами. Сколько раз бабушка меня в нем качала!
Я тихонько сошел с лестницы на пол. На бабушке было коричневое клетчатое пальто, которое она обычно надевала, отправляясь со мной на прогулку. Внизу было зябко.
— Бабушка? — прошептал я.
Спицы замерли в ее руках.
— Бабушка?
Качалка замерла. Бабушка удивленно подняла глаза и всмотрелась в полутьму:
— Дэвид?
— Это я.
— Что ты тут делаешь? — сухо осведомилась она, приподнимаясь с кресла. Вязанье соскользнуло с ее колен на бетонный пол. Бабушка встала. — Ох… давай-ка ступай наверх. Как ты вообще нашел сюда дорогу?
— Я не знал, где все.
— Ну так тебе давно полагается спать. — Голос бабушки непривычно дрожал. — Возвращайся к себе, да поскорее.
Я повернулся уходить.
— Погоди, — промолвила бабушка и поманила меня к себе.
Я прошел по холодному полу и, когда она снова уселась в кресло, вскарабкался к ней на колени.
— Ночь выдалась и впрямь долгая, — промолвила она. — Ты ведь знаешь, Дэвид, как я люблю тебя. Посиди со мной немножко, как раньше.
Мы немного покачались в кресле, и тут я заслышал, как над головой чуть заскрипели половицы под чьими-то шагами. Бабушка молча вскинула глаза.
— Бабушка, а что ты делаешь здесь, внизу?
— Ну, понимаешь, тут, в подвале, прохладно после такого жаркого дня. Ты же помнишь, как припекало днем, правда? Ну а тут, внизу, прохлада.
— Бабушка, а пошли наверх!
— Не сейчас, милый. Прямо сейчас я подняться не могу. Мне нужно побыть здесь еще немного. Можно кое о чем попросить тебя, Дэвид?
— Да, — кивнул я. Глаза мои наполнились слезами: я понимал — что-то неладно.
— Скажешь дедушке, что со мной все в порядке и что ты спускался сюда, вниз?
— Хорошо.
— И помни: мы тебя любим.
Я поцеловал бабушку в щеку, и она ссадила меня с колен. А я побрел назад, в нашу квартиру на четвертом этаже. Из кухни струился золотисто-желтый свет. Дедушка сидел в одиночестве за кухонным столом, положив локоть на стол и глядя вниз. Я вошел — он поднял глаза на меня и вытащил платок из глубокого кармана брюк.
— Бабушка просила сказать тебе, с ней все в порядке, — выговорил я.
Дедушка уставился на меня расширенными глазами. Он никак не ждал, что я появлюсь из-за входной двери; он не заметил, что я отлучался.
Дед подхватил меня с пола, усадил на колени и крепко обнял. И заговорил — спокойно, обращаясь со мною так, словно, после того как его слова навеки изменят мир, у меня будет ничтожный шанс как-то с этим справиться. Начал он неспешно:
— Ты начинаешь кое о чем догадываться, Дэвид, так что пора тебе узнать, что мир не таков, каким кажется.
Он чуть подвинул меня, устраивая на коленях так, чтобы было удобнее самому.
— Ты ведь помнишь, я приплыл на корабле в Нью-Йорк в тысяча девятьсот шестом году? Так вот, примерно год спустя я получил работу на строительстве Нью-Йоркской подземки — ее тогда как раз прокладывали. И был у меня приятель, Нельс Хансон, мы вместе из Норвегии приехали. Мы работали в туннелях, потому что, ну, за жилье-то платить надо и еду покупать тоже, — в общем, мы остались. Ну и вкалывали там, на стройке, — а куда денешься? — и Хансон, и я, и замерщики Уорклан, Тернбулл и Мерфи. Инженером у нас был один парень по имени Бенсон;
