Яркую иллюстрацию первых дней советского режима дали дальнейшие сношения с Баком, который стал помогать мне в продовольственном отношении. Каждый раз, когда я заходил к нему в отлично обставленную большую квартиру на Литейном проспекте, он хвастал расширением своих знакомств с коммунистами и однажды таинственно сообщил, что близко сошелся с членом коллегии петербургской ЧК. Когда Каминку арестовали, я поспешил к Баку, хотя и не принимал всех его утверждений в буквальном смысле. Он обещал помочь, но все мешкал, и у меня стали зарождаться подозрения, не пустой ли он хвастун. Но наконец он предложил «прийти вечерком», чтобы встретиться с упомянутым чекистом и изложить свою просьбу, исполнение коей он, Бак, гарантирует. Не скажу, чтобы приглашение доставило удовольствие, но делать было нечего.
Вечером я застал у Бака несколько человек с озабоченным видом, которых он, очевидно, пригласил с той же целью, что и меня. Сам он, точно метрдотель, все время переходил от одного к другому, что-то шептал, а потом озирал стол, который был обильно уставлен едой и еще обильнее питиями, но предназначен не для нас. Около 10 часов раздался резкий звонок. Бак суетливо рассовал нас по разным комнатам, и в щелку двери я увидел двух молодцов в кожаных куртках, усевшихся с Баком за стол и сразу приступивших к возлияниям. Затем по очереди хозяин вводил просителей в столовую. Меня все не звали, и настроение становилось все неприятнее. Вот уже хозяин остался только с куртками, доносился оживленный разговор, которого я разобрать не мог, и еще через несколько минут почетные гости шумно прощаются, после чего Бак уверяет, что чекист обещал просьбу исполнить, но так как дело политическое, то «благодарности» получать не желает, а потому и непосредственная беседа с ним стала лишней. Однако обещание не было исполнено. Напротив, дело приняло грозный оборот, когда арестованного увезли в Москву, но там пришел на помощь один из бывших учеников Каминки профессор Гойхбарг, бывший сотрудник «Права», а в будущем председатель «малого Совнаркома», и добился освобождения. А тот член коллегии ЧК через месяц был расстрелян.
Пребывание в тюрьмах, с которыми Каминке пришлось впервые познакомиться, произвело на него очень сильное впечатление, и он решил нелегально бежать с женой. Но и тут подстерегала неудача: не без опасности добравшись до границы Финляндии, они натолкнулись на грубый отказ финских пограничников и должны были вернуться восвояси, отягчив свое положение, и без того угрожаемое, попыткой бегства.
Конечно, и моя мысль уже устремлялась за границу. Но планы не приобретали сколько-нибудь реальных контуров. Сын обратился к академику С. Ольденбургу с просьбой дать мне заграничную командировку от Академии наук. Вчера еще активный кадет и министр Временного правительства, Ольденбург категорически отказал, и тогда это представлялось в такой же степени невероятным, в какой дальнейшее преуспеяние его под советским режимом делало странной саму мысль обратиться к нему с подобной просьбой.
Другой план исходил от сына присяжного поверенного Лихтермана, тоже кадета, работавшего в «Речи». Он неожиданно явился на мотоциклетке, одетый в ставшую уже символической кожаную куртку, и сообщил, что занимает важный пост в каком-то транспортном учреждении, имеет в своем распоряжении вагон, который вправе прицепить к любому поезду, и готов доставить меня с семьей за границу: «Я вас как в люльке довезу». Репутация его не была абсолютно безупречной, и я уклонился от прямого ответа. Он приехал вторично. Я колебался, но он утверждал, что занимаемый им пост гарантирует от каких бы то ни было неприятных неожиданностей, не переставал предлагать свои услуги и все повторял: «Довезу как в люльке». Такая настойчивость только усиливала внутренние сомнения, он, вероятно, заметил это и на прощание с большим волнением сказал: «Помните же, что я всегда готов. А если от кого-нибудь услышите обо мне что-либо нехорошее, не верьте: я предан вам, а не им». Неблагоприятные слухи действительно появились, а затем он был расстрелян по обвинению в заговоре против советской власти. Его поведение было, очевидно, много сложнее, чем его представляли возникшие слухи, и это был случай далеко не единственный.
Конец неопределенному состоянию положил мой близкий друг; ему самому ЧК угрожала привлечением к делу об убийстве Урицкого. Он решил уехать с семьей и сумел найти новоиспеченного сановника, который за солидную взятку выдавал пропуск в Финляндию без предварительного сношения с ЧК. По отношению ко мне вопрос усложнялся необходимостью получить разрешение еще и от военно-революционного отдела для младших сыновей, бывших в призывном возрасте. Друг мой горячо доказывал, что нелепо оставаться, зная, что раньше или позже ареста не миновать, он же и Каминке предложил получить такой пропуск. Но когда я дома поставил ребром вопрос об отъезде, то встретил энергичное сопротивление со стороны сыновей: они были уже в последнем классе самого передового тогда Выборгского коммерческого училища, ежедневно из Царского ездили в школу, в которой царила очень дружная, здоровая атмосфера, и расставаться с нею было, конечно, тягостно. Я обратился за содействием к директору школы Герману, пользовавшемуся у учеников большим авторитетом, но и с его стороны встретил противодействие. Он не возражал против моего намерения уехать, но горячо убеждал оставить детей. У него самого были две дочери в одном классе с моими сыновьями, впоследствии они ушли, так сказать, от советского режима в религию, сам он вскоре умер, преподаватели частью были арестованы, частью умерли.
Так как я решительно заявил, что без сыновей мы с женой не уедем, им скрепя сердце пришлось согласиться. Я обратил внимание друга на необходимость вести переговоры крайне осторожно: хорошо, если советский сановник только откажется рискнуть головой за содействие бегству редактора «Речи». А если еще и злоупотребит и напомнит начальству о моем существовании, которое до сих пор не привлекало к себе внимания чекистского ока? Но, как я уже упоминал, петербургские сановники дали фамилии Гессен урок скромности, и все нужные документы лежали в кармане, облегченном на 12 000 рублей.
Решив уехать, я стал думать о борьбе с большевиками из-за границы и хотел установить какую-нибудь связь с Петербургом. Подходящим человеком мне казался племянник моего старого друга лейб-медика Ф. П. Полякова, которого я часто навещал, приезжая из Царского
