В двух веках. Жизненный отчет российского государственного и политического деятеля, члена Второй Гос

и привозя молоко его дочери, моей крестнице, оправлявшейся от тифа, а он старался электрическим массажем остановить начавшееся тогда ослабление слуха у меня. Племянник Николай, кавалерийский офицер, настоящая забубенная головушка, охотно откликался на мои намеки и однажды прямо сказал: «Конечно, надо перескакивать к белым, но сделать это с умом». Дней за пять до отъезда, подходя к дому на Кабинетской, где жил Поляков, я встретил Николая. К моему огорчению, он сказал, что отправляется на однодневные маневры на границе с Финляндией. «Но через два дня я буду обратно, и мы поговорим». Когда же я через два дня с ним снова встретился, чтобы окончательно условиться об установлении связи, не узнал моего лихого кавалериста: это был другой человек, точно его подменили. Он с увлечением рассказывал о маневрах и с настоящим восторгом – о последовавшем затем под председательством Троцкого разборе маневров. Он полностью подпал под обаяние Троцкого. «Вот это человек! Как он говорил, как резюмировал прения генералов, как всех их за пояс заткнул. Да чего они все стоят перед ним. Это настоящий полководец, он всех раздавит». Ни словом он не коснулся наших разговоров, но каждое слово и весь тон его звучали прямым презрительным ответом на мое предложение. На том моя затея и оборвалась, впрочем, впоследствии выяснилось, что вообще она была непрактична и излишня.

Последние три дня мы провели в Петербурге, в квартире старшего сына, женатого на начальнице школы. Там можно было считать себя гарантированным от неожиданностей, которые в это время были особенно неприятны и чреваты последствиями. Друг мой с семьей уже уехал и оттуда дал знать, что финляндская виза для нас имеется на границе. Благополучно проехал и Каминка с женой, и, наконец, 23 февраля наступил день нашего отъезда. Теперь мы отправлялись не на две недели, как год тому назад, а на какое-то неопределенное время, но никому и в голову не приходило, что на долгие годы, а старшие из нас, пожалуй, и навсегда покидали родину. Мы отнюдь не собирались эмигрировать, ехали опять налегке. Если бы мы хоть смутно представляли себе долгие годы изгнания, мы бы ох как пораздумали, прежде чем решиться покинуть Россию. А очень и очень многие так и не решились на это.

Поезд уходил около 4 часов дня, и в вагоне нас ждала неприятная встреча с законоучителем школы, в которой учились дети. Он сразу не только догадался, куда мы собрались, но стал громко и развязно об этом расспрашивать и, как тогда казалось, подозрительно похихикивать над нашим отнекиванием. Вагон был набит людьми, но быстро пустел на пригородных станциях, и, когда мы подъезжали к Белоострову, пассажиров осталось несколько человек. В Белоострове нам заявили, что таможенный досмотр будет только завтра, и мы провели в станционном буфете томительную, бесконечно тянувшуюся ночь, терзаясь сомнениями, благополучно ли это «завтра» пройдет. Наконец оно наступило, и такому осмотру я еще никогда не повергался: огромный детина грубо и враждебно приказал раздеться чуть не догола, тщательно осматривал и ощупывал все принадлежности туалета, стучал молотком по каблукам башмаков, перетряхнул все вещи в чемоданах, а все-таки чек на финляндский банк, приобретенный у знакомого в Царском в обмен на рубли, был со мной, и я был уверен, что ищейка до него не доберется, хотя он и держал его в своих руках.

Но вот и эта процедура закончена, и нам предоставлено перейти через границу. Смычка железнодорожного сообщения с Финляндией тогда была уничтожена, и нужно было пройти несколько сот шагов до пограничного мостика через Сестру-реку. Опять стоял чудесный солнечный, но теперь зимний день, и снег ослепительно блестел. Нас было человек десять в сопровождении солдата, державшего пропуска для передачи финским чиновникам, которые встретили нас со своими списками для проверки, имеется ли виза на въезд в Финляндию. И тут, когда я считал, что все опасности уже позади, финн вдруг заявил, что для нас визы нет. Сыновья переглянулись с улыбкой, мелькнула надежда на возвращение не по их вине. А у меня буквально потемнело в глазах. Ехавший с нами датчанин, служащий в правлении, при котором я состоял юрисконсультом, объяснил им по-шведски, что этого не может быть, что виза давно дана. Один из чиновников побежал в дом, стоявший на высоком берегу, через несколько страшных минут показался вновь и, широко размахивая рукой, в которой держал лист бумаги, громко и, как мне казалось, радостно кричал «ю, ю» (да, да).

Мы перешли через мостик. Совершенно изможденный бессонной ночью и пережитыми волнениями, я после пятилетнего перерыва закурил папиросу, от которой закружилась голова.

Мы стояли перед новой, неизведанной жизнью, и уж совсем невдомек нам было тогда, что мы вступили в новую историческую эпоху.