Сентябрь внес некоторое оживление благодаря целому ряду появившихся у нас гостей. Приехал из Киева племянник с женой Н. Поздняковской, профессором Петербургской консерватории и выдающейся пианисткой, и квартира стала оглашаться чудными звуками рояля под ее пальцами. Она вообще была женщина незаурядная и внесла много уюта в нашу тогдашнюю бесцветную жизнь. Побывал у нас скрывавшийся Ф. И. Родичев, замаскировавший себя отпущенной длинной седой бородой: она так не подходила к красивому, словно выточенному лицу с легкой саркастической улыбкой, что казалась накладной и никого обмануть не могла. В соответствии с бородой были только потухшие глаза. Он говорил: «Молодежь, которая видела столько крови, ничего хорошего ожидать не может». Вернулся из Киева Каминка и с женой своей приезжал к нам ночевать, чтобы оградить себя от угрожавшего ареста. В Киев он ездил по коммерческим делам, как представитель Азовско-Донского банка, контролировавшего угольные копи на Никитовке, находившиеся теперь в пользовании оккупационной власти. Во время деловых сношений с немцами, естественно, поднимались и вопросы о политическом положении, и непримиримый антибольшевик Каминка высказывался в том смысле, что жизненные интересы Германии требуют ее содействия России для свержения советской власти. Милюков был того же мнения, что и Каминка и многие правые кадеты – Нольде, Струве и другие, в противоположность москвичам, во главе с проживавшим там тогда Винавером, твердо стоявшим на антантской позиции.
* * *После отъезда гостей стало, конечно, еще тоскливее, серое однообразие жизни ощущалось еще острее. А тем временем террор все шире разгуливался. Не проходило дня, чтобы тем или иным путем не получено было известие об обыске и аресте кого-нибудь из друзей и знакомых, и все старались поглубже зарыться, по возможности реже показываться, как можно меньше напоминать о себе. Последним публичным явлением «буржуев» было чествование памяти умершего председателя Петербургского совета присяжных поверенных Д. В. Стасова. Оно состоялось в зале Тенишевского училища, с которым связано было так много радостных и бодрых воспоминаний: сколько раз приходилось здесь выступать на кадетских и иных собраниях. Теперь скупое освещение зала гармонировало с угнетенным настроением, и речи Н. С. Таганцева, А. Ф. Кони, М. В. Бернштама шевелили в душе невеселые сомнения. Стасов сам по себе был представителем типичной заурядности, она гениально запечатлена на знаменитом портрете Серова. Но на склоне своей долголетней жизни он оставался одним из немногих активных работников «эпохи великих реформ», и из него сделали икону шестидесятых годов, рисовавшихся их участникам началом светлого, безоблачного будущего. Но нельзя было отогнать мысли: как хорошо, что Стасов уже умер, что он больше не видит и не терзается тем, что дочь его Елена, страстная большевичка, с энтузиазмом разрушает все, что было дорого отцу. Каково было Стасову умирать, видя, чем завершились шестидесятые годы.
Тенишевский зал был полон, но никакого оживления не было заметно, все вяло обменивались отрывочными замечаниями на тему – скоро ли? А между тем уже приближался первый юбилей советской власти, с юбилеем плохо вязалось неистребимое убеждение в мимолетности, и возвещение о предстоящих празднествах воспринималось как острый укол по наболевшему месту. Но вот какую неожиданную для меня самого запись я нахожу под 30 января 1919 года. Тогда Антанта проектировала созыв на Принцевых островах[101] конференции «всех воюющих сторон в России» с участием представителей держав Согласия для выработки соглашения. К этому проекту и относится сделанная мною запись, гласящая: «Но ведь дело вовсе не в большевиках и не в державах. Большевики уйдут. Утверждают, со слов Горького, что Ленин выражает удивление, почему до сих пор никто не приходит на смену. Но что же будет, когда смена придет? Не сомневаюсь, что будет еще страшней, еще тяжелее. Приехавший на днях из Украины знакомый уверяет, что некоторый порядок увидел лишь тогда, когда въехал в пределы Совет-чины. Ни на минуту не теряю веры в светлое будущее России, но ближайшие годы – и не один, не два, а столько, что их с избытком хватит на остаток жизни моей, будут тяжелы, очень тяжелы».
Сейчас, спустя ровно 17 лет, психологически мне более понятна тогдашняя упрямая уверенность в уходе большевиков (ведь и Троцкий считал это неизбежным и лишь грозил так хлопнуть дверью, что весь мир задрожит), чем смутное беспокойство о «смене». Когда много позже, уже в рассеянии нашем, профессор Л. Карсавин печатно высказал, что большевики сохранили русскую государственность, что без них разлилась бы анархия и Россию расхватали бы по кускам, и на этом сошлись бы между собою и союзники, и враги наши, – против него поднялся вопль негодования и обвинения в большевизме. Не могу не прибавить, что в «Письмах прапорщика-артиллериста» профессор Степун предрекал: «С самого начала войны не перестаю бояться, что к концу ее все народы Европы – и наши союзники, и враги – чем-то своим „европейским“ перекликнутся между собой и в каком-то невидимом еще сейчас смысле встанут все против несчастной России». Предсказание не осуществилось, за Россией, напротив, ухаживают, силясь употребить ее в качестве «головы турка». Но кто станет опровергать, что такие намерения копошились, что планы такие строились, да и продолжают разрабатываться?
* * *Празднование юбилея началось с печального сюрприза. Уже 1 ноября была объявлена программа – митинги, танцы, фейерверк, речи на Марсовом поле, над могилами «жертв революции». К этому настойчивые слухи прибавляли, что на два дня будет приостановлено пригородное железнодорожное сообщение. Поэтому жена Каминки, не желая два дня оставаться отрезанной от детей, настояла, чтобы на время празднования не приезжать на ночевку к нам, а находиться в Петербурге. Не станут же большевики в праздничные дни производить обыски и аресты? Вечером 5 ноября они уехали, а на вокзале в Петербурге их успели предупредить, что в квартире идет обыск и нужно укрыться где-нибудь у друзей. Оказалось, что именно в расчете на обильный улов при неожиданности ЧК открыла празднество первого юбилея массовыми арестами. Большинство после праздника было отпущено, но несколько десятков, в том числе старый сотрудник «Речи» Изгоев, были задержаны: он дал потом в «Архиве революции» яркое описание своих страшных злоключений на принудительных работах в архангельских лесах. Освобождению его много помог Максим Горький, тогда еще нерешительно топтавшийся на месте перед Рубиконом и пока занимавшийся «первоначальным накоплением» путем коммерческих спекуляций и скупкой антикварных редкостей.
Удачно избавившийся от ареста Каминка не ушел, однако, от судьбы. Через два дня он со шведским посланником приехал в германскую миссию, в этот день было получено известие о революции в Берлине, и миссия была окружена нарядом красной гвардии. Через час-другой оцепление было снято, но Каминка
