Но все воспоминания об этом периоде блекнут перед впечатлением, произведенным екатеринбургским злодейством. Не помню, как и когда дошло до нас известие об убийстве царя со всей семьей. В моей памяти сцена выпуска номера с известием и передовой статьей, оценивающей это историческое событие, складывается так: вижу Ганфмана, держащего в дрожащих руках бюллетень, и по его растерянному виду догадываюсь, что случилось нечто необычайное. Мы безмолвно смотрим друг на друга, словно утратили способность членораздельной речи, и кругом царит зловещая тишина… Мучительнее всего угнетала необходимость нарушить тишину, откликнуться на страшное событие и сознание бессилия сделать это в сколько-нибудь соответственных выражениях. Кое-как, совместными усилиями статья была составлена, отослана в наборную, но внутренне мы были уверены, что номер газеты не выйдет… Но вместо ожидаемого запрещения случилось совсем иное, еще небывалое в истории цензуры. После двух часов ночи в редакции появился один из комиссаров Н. Кузьмин и, стараясь быть как можно вежливее, просил показать ему корректуру статьи, если таковая написана, чтобы «предупредить, – пояснил он, – возможные недоразумения». Этот визит показал, что большевики и сами смущены своим злодеянием, чувствуя, что оно превзошло меру того, что может вместить человеческое сознание XX века, как если бы они, например, вернулись к колесованию или заливанию горла расплавленным металлом. Смущение и заставило их воздержаться от закрытия газет, которое могло лишь усилить впечатление, и они предпочли прибегнуть к небывалому способу воздействия на содержание статей.
Вместе с тем применение нового способа давало возможность предвидеть, что, как только смущение пройдет, большевики ощутят неудобство существования независимой прессы и беспощадно расправятся с ней. А тут еще начиналось Белое движение, в Петербурге убит был комиссар печати Володарский, в Москве убит был германский посол, в Ярославле вспыхнуло восстание левых эсеров, после переворота разделивших было власть с большевиками, поднимались чехословацкие легионы… Все это требовало утомительной зоркости цензуры, и вот 3 августа наступил долгожданный момент – все газеты были закрыты. В декрете не было указано срока, ничто не говорило, что на этот раз закрытие состоялось «всерьез и надолго». По всей вероятности, вопрос тогда и не был решен. Большевики были еще далеки от прочного овладения властью, и действия их в значительной мере носили судорожный, порывистый характер. Поэтому и ввиду бывших уже прецедентов возобновлены были попытки добиться отмены запрещения, мне же пришлось позаботиться о добыче денег, чтобы компенсировать редакции иссякший источник дохода от продажи газеты. Достать деньги в то время было нетрудно. Хотя с грехом пополам они сохраняли еще свою ценность, но национализации и конфискации значительно уменьшили привязанность к ним, приучили легче расставаться, и в несколько дней удалось собрать, если не ошибаюсь, около ста тысяч рублей. Но эти же несколько дней выяснили, что нельзя рассчитывать на возобновление выпуска газет, что запрещение их – окончательное. У меня лично оставался еще солидный источник дохода: копенгагенская оружейная фирма, изготовлявшая пулеметы системы Мадсена, затеяла постройку завода внутри России и пригласила меня юрисконсультом на жалованье в 10 тысяч рублей в год. Завод построен был в Коврове, начал он работать уже во время революции, а после переворота вместо пулеметов стали готовить автоматические ружья системы генерала Федорова.
* * *Прекращение газетной работы дало возможность несколько оградить свою безопасность: сохраняя городскую квартиру и полицейски оставаясь прописанными в Петербурге, мы переселились в Царское Село. В Царском нам неоднократно приходилось проводить лето, а то и зимой на день-другой приезжать. Но осенью я впервые видел этот чудесный уголок. А осень в тот год стояла необычайно прекрасная – тихие, солнечные, ласковые дни, и, гуляя по великолепному парку, окрашенному в яркие разнообразные цвета, я невольно душевно осмыслил пушкинские слова: «Настала осень золотая, природа трепетна, бледна, как жертва пышно убрана». Я видел теперь пушкинскую обстановку воочию.
Но еще и другое осмыслил я на этих незабываемых прогулках, благодаря высвобождению из-под редакторского хомута: было такое ощущение, точно пелена с глаз спала, точно впервые дана была возможность оглянуться, дать себе отчет в том, что происходит в душе и что совершается вокруг. Обязанности редактора вынуждали к самому нездоровому образу жизни. Изо дня в день я возвращался из накуренной комнаты не раньше трех часов утра домой, долго не засыпал, поднимался еще с постели, чтобы телефонировать в редакцию. В девять часов я был уже на ногах и немедленно садился за стол, чтобы прочесть почту и десяток газет, подготовить обзор печати. Около двух часов уходил в редакцию, где до шести с половиной с трудом улучал минуту, чтобы остаться одному. Вернувшись домой, тотчас после обеда садился за писание статьи для завтрашнего номера, чтобы через два-три часа вновь отправиться в редакцию на ночное бдение до трех часов утра. Если же вечером нужно было быть в заседании или пойти в гости, в концерт, в театр, то напряжение еще увеличивалось, и все время, сидя в театре, волновался, не опоздаю ли в редакцию, а готовя статью, держал перед глазами часы, чтобы не опоздать на заседание. Так под знаком «как бы не опоздать» и топотала «жизни мышья беготня», и тем не менее я всегда чувствовал себя бодрым, готовым в бой. Теперь образ жизни радикально изменился к лучшему: большую часть дня я проводил на свежем воздухе, гулял, с большим удовольствием колол дрова, читал и писал не из-под палки, а с прохладцей, спать ложился рано. А между тем к вечеру я не то что уставал, а чувствовал себя совершенно изнуренным, выдохшимся, и было это ощущение не физической, а душевной изможденности. Задумавшись над ее причиной, я опять споткнулся о не оставлявшие меня в покое мысли об огромном значении привычки. В нормальное время жизненный обиход развертывается в большей своей части автоматически. Поскольку те или другие действия изо дня в день повторяются, постольку работу сознания все больше заменяет привычка. Мне кажется, что даже чисто умственная деятельность, повторяемая изо дня в день, содержит значительную долю автоматичности.
Теперь, когда революция все сорвала с петель, положение резко изменилось. Не приходилось уже, встав с постели и взяв ванну, благодушествовать за утренним кофе и бегло просматривать газеты, заранее зная, где что найдешь. Горячая вода не течет больше, и нужно подумать, как ее добыть. Нужно призадуматься и над тем, как раздобыть хлеб и масло и распределить так, чтобы
