Я с ужасом и одновременно с восторгом смотрю на лицо Леона. Он похудел, на впалых щеках сейчас гораздо больше щетины, чем раньше. Волосы в небольшом беспорядке, рубаха сильно расстёгнута, а рукава закатаны. Я до сих пор люблю его невозможно сильно. Возможно, сейчас, даже больше, чем раньше.
Я вижу, что ему больно. Он прячет боль за гневом, но я чувствую мучительный огонь, пожирающий его тело и разум. Леон горит в костре ненависти ко мне.
Но… хуже всего, что в его правой руке зажат пистолет. Леон медленно поднимает руку и наводит пистолет на меня.
— Последнее слово, Лина.
— Одумайся, идиот! — пытается вразумить Алонзо внука.
— Ещё одно слово, дед, я пущу пулю тебе в лоб, а потом пристрелю эту лживую потаскуху.
— Она мать твоего ребёнка.
— Да! Да! — страшным голосом кричит Леон. — Я уже вглядываюсь в лицо сына с беспокойством. Вдруг гниль этой русской шлюхи пустила корни в моём ангелочке, а? Что, если эта сука испортила всё… Всё, к чему прикасалась?!
— Леон…
— Говори, мразь! Последнее слово! — голос Леона гремит, как фанфары прямиком из ада.
Дуло пистолета застывает в воздухе напротив моего лица. С такого расстояния не промахнётся даже трехлётка.
— Последнее слово, — хрипит, как утопающий.
— Я люблю тебя!
— Сука! Ты ЛЖЁШЬ!
Леон нажимает на курок.
***
Выстрел прозвучал, как громовой раскат. Я едва не оглохла от этого звука и подумала, что мертва.
— Вон. Из. Моего. Дома.
Леон опускает руку, но его трясёт крупной дрожью. Глаза бешено вращаются, налившись кровью.
— Никаких потайных имений, Алонзо. Слышишь? Или я подожгу его вместе с этой курвой, которую ты хотел припрятать. Я сожгу. Всё.
— Прости! Леон! Прости! Я не хотела… Тогда я не знала, что ты, такой…
— Какой, бля? Какой? — его голос снова лупит по ушам криком убийственно мощных децибел.
— Другой. Ты не зверь. Ты другой! Не кровожадный монстр! Ты ласковый и нежный. Заботливый. Я только тогда это поняла, когда ты спас меня. Постоянно спасал, ставя на кон не только свою жизнь, но и свою репутацию… — говорю торопливо, глотая слова вместе со жгучими слезами. — Я могу быть здесь. Хотя бы кем-то? Прислугой? Кормилицей? Леон, прошу… Я хочу увидеть сына.
— Моего сына. Ты. Не увидишь. Никогда, — режет словами, как будто ржавым ножом распиливает сердце надвое.
— Прошу, позволь мне всё исправить! Я хочу быть с тобой! Хочу этого ребёнка! Прошу-у-у, — падаю перед ним на колени, захлёбываюсь в слезах, будто в яде.
— Ты никто. Ты ничего не значишь для меня. Вали в Россию. С барахлом. Захлёбывайся в бабках, которые я перегнал на твой счёт. Твоя рабочая пизда нехило пополнила банковские счета. Это твой максимум. Всё. Тебя больше не существует для меня.
Леон скрещивает руки. Одна поверх другой. Правая рука с пистолетом лежит поверх левой.
— У тебя есть минута, чтобы сесть в эту тачку, Полякова Алина. Если не уедешь, — ухмыляется, как маньяк. — Тебя никто не будет искать здесь. Я лично выброшу твоё тело пираньям.
— Леон… Я…
Снова гремит выстрел. Пуля выбивает искры из брусчатки около моих ног.
— Десять секунд уже прошли.
Я медлю, как блаженная идиотка или самоубийца. Боже, я так не хочу верить, что это конец. Только не так… Пожалуйста!
— Ещё десять минут остались позади.
Я смотрю в лицо Леона. Сейчас оно ничего не выражает и напоминает алебастровую маску — так сильно он побелел, а глаза — глаза как озёра кипящей смолы. Без малейшего огонька.
— Поторопись…
Меня заталкивают в автомобиль силой. Кажется, старается не только водитель, но и сам Алонзо старается изо всех сил не допустить убийство.
Но Леон… он близок к тому, чтобы убить. Хладнокровно. У него не дрогнет рука. Я едва не выпрыгиваю обратно из салона, чтобы он оборвал мои мучения этим проклятым выстрелом.
Но машина стартует с места. Я выкручиваю шею назад. Смотрит он вслед. Или нет?
Леон разряжает всю обойму в воздух и, отбросив пистолет, вихрем проносится в двери дома.
В следующее же мгновение машина резко выезжает из двора, и ворота захлопываются. Они отрезают меня от любимого и сына.
Между нами всё кончено. Навсегда.
Я больше никогда не увижу ни Леона, ни нашего с ним малыша.
Глава 26. Лина
На моё лицо обрушиваются сильные хлопки. Щёки горят от хлестких ударов. В уши врезается плач сестрёнки. Я едва разлепляю глаза. Комната плывёт, потолок раскачивается и как будто вот-вот рухнет вниз, раздавив меня.
— Ты очнулась!
Катя стискивает меня в сильных объятиях. Она только что вышла из ванной, её мокрые волосы липнут к моей шее, а кожа пахнет апельсиновым гелем для душа.
— Кать, ты меня задушишь…
Мой голос звучит, словно мышиный писк. Я заставляю себя собраться, хотя хочется выть от безысходности. Хочется пальцами вырыть себе в могилу и лечь в неё, попросив, чтобы закопали прямо так, живьём!
— Я так испугалась… Так испугалась. Мне показалось, что я слышала твои крики. Едва вытерлась и сразу пошла к тебе. А тут ты-ы-ы… — Катя рыдает в голос. — Без сознания. Я думала, что ты… как тогда. Когда с сердцем плохо стало.
— Это был простой обморок. Тогда и сейчас, — глажу сестрёнку по волосам, успокаивая. Какая же она у меня маленькая и нежная, хрупкая. Как хрустальная. И как же сильно я хочу, чтобы её ничто не коснулось — ни одна дурная весточка, ни одна капелька грязи, чтобы на неё не попала.
— Всё будет хорошо, Кать… Ну… Прекрати. Я просто устала сильно. Видела же, сколько вкуснях притащила. Как верблюд вьючный. Видела же?
Сестра машет головой отрицательно и не торопится меня выпускать из объятий. Я прихожу в себя и замечаю телефон, валяющийся рядом на полу. Похоже, что я грохнулась в обморок. Но хуже всего то, что в диалоге с похитителями фото высвечивается. На нём Серёжа связанный, едва живой. Сердце снова колет, в него как будто спицей острой тычут — так больно. Но надо сделать всё, чтобы сестра ни о чём не прознала. Я же теперь грязью должна стать, подстилкой. Как девки на панели, только хуже гораздо. Те хоть из любви к искусству ноги раздвигают, а я из-за гнусного шантажа должна под головореза лечь, влезть в его душу ядовитой змеёй и стучать, сливать информацию незаметно. Кем они меня считают? Матой-Хари? Агенкой-007? Ларой, расхитительницей гробниц?
Глупости какие-то! Глупость, не глупость, а делать что-то надо. Я держу сестрёнку, а сама гипнотизирую взглядом экран телефона. Жду, пока он погаснет. Потом незаметно его
