При этих словах правительница достала из-под бархатного опашня пергаментный свиток, перевязанный лиловой атласной лентой и скрепленный гербовой печатью Московского великокняжества.
— Вот приказная грамота! — с торжеством воскликнула великая княгиня, махнув свитком перед князем Глинским. — Но я могу немедля сжечь ее или изорвать, если ты усмиришь свою гордыню и примешь мои требования: вернись к престолу, будь мне верной защитой, покорным слугой и не вмешивайся в мою личную запрестольную жизнь. Выбор за тобой, так сделай же его!
— Доколь дорогá тебе любовь к конюшему, никогда мне не быть тебе слугой и защитой. Никогда! Ты — попустительница разврата! — гордо ответил первый советник, втайне, в глубине души, лелея робкую надежду на спасение и стараясь сохранить впечатление неподкупного вельможи.
Елена Глинская громко вскрикнула и ударила его по лицу свитком. Она размахнулась, чтобы ударить снова, но князь схватил ее за руку и с такой силой сдавил запястье, что пальцы великой княгини невольно разжались, и пергамент упал на пол храмины.
Они вонзили друг в друга испепеляющие взгляды. Никто из них даже не пошевелился, чтобы поднять приказную грамоту; никто не захотел унижаться, но каждый жаждал увидеть это.
Регентша усмехнулась:
— Грамота смягчает твое наказание, князь, побереги ее.
Михаил Глинский тоже усмехнулся, наступил на грамоту сапогом и растер ее в клочья.
Елена Глинская продолжала безразлично улыбаться, но дрожащий подбородок выдавал ее волнение.
— Глупец, — прошептала она, и князю Глинскому почудилось, что в ее голосе послышались нотки сострадания. — Приказа о твоем изгнании еще не было. Сия грамота востребовала смягчения наказания, то бишь двухгодичной опалы с проживанием в Новгороде. А теперь все в руках Думы, то есть... Василия Шуйского! — она проникновенно посмотрела в глаза родственника, потом пожала плечами и горько усмехнулась:
— Я ведь хотела спасти всех нас. Глупец, глупец! — и вышла, не взглянув на него.
Михаил Львович печально вздохнул: он уже предчувствовал, что совсем скоро куранты его жизни пробьют последние часы. Едва Дума примет решение об его изгнании, за дело сразу же возьмутся Шуйский и Бельский. Ждать от сиих зверенышей пощады безнадежно: не в их правилах даровать жизнь своим врагам. Возможно, его постигнет судьба князя Дмитровского: подадут отравленную трапезу, а может, по особому случаю супостаты измыслят более изощренный способ умертвить его.
Старый боярин посмотрел в решетчатое окошко мрачной темницы — туда, откуда черным оком в острог заглядывала ночь. Свечи унесли следом за великой княгиней, и в тюремной обители воцарилась давящая мгла...
Заключение
Князь, думский боярин, советник великой княгини, наставник малолетнего государя, Михаил Львович Глинский так и не узрел боле рассвета.
Однажды, глубокой ночью какие-то люди ворвались в темницу и оглушили его ударом по голове. Придя в сознание, он обнаружил себя закованным в цепь как опасный преступник, одетым в длиннополую рубаху-саван из грубой холщовой материи. Сломанные ребра причиняли нестерпимую боль, пронзающую все существо при малейшем вздохе; на голове, у виска, запеклась кровь, правый глаз затек, зубы искрошены. С трудом разомкнув веки, старый князь с непреодолимым отвращением разглядел каменные своды подземной темницы — влажные и густо заплесневелые своды страшного каземата, в котором заключенные умирали, не дожидаясь исполнения смертного приговора.
Михаил Львович хотел закричать, но в горле пересохло, и вместо крика с его потрескавшихся губ сорвался жалкий стон. Невыразимое отчаяние охватило его при виде грязной миски, в которой засохло какое-то варево. Даже своих собак он кормил лучше. Князь тихо потряс головой: мозг помрачнел от голода, холода, жажды. Не осталось сил даже простонать, изречь слова (язык распух и присох к небу), чтобы вымолить хотя бы самой скудной, даже песьей пищи — кусочка, крошки...
Князь Михаил Глинский сомкнул глаза, попытался заснуть. Сон пришел скоро — спокойный, безмятежный, как в младенчестве...
Последний сон — вечный.
