Елена Глинская вздрогнула, словно от укуса шмеля, и бросила взволнованный взгляд на Иоанна IV: на минуту испугалась, что слова разгневанного родственника проникнут в сознание августейшего ребенка и оставят неизгладимый отпечаток в его сердце. При этом совсем не испугалась разоблачения, в котором Иоанн мог ее заподозрить: он еще слишком мал, чтобы осознать причины обвинений, а суровость, с которой так страстно разглагольствовал старый родственник, послужит ему хорошей наукой для будущего правления.
Ибо все в этом мире подлежит управлением силой. Однако чувство осторожности не до конца покинуло молодую женщину, и она снова обратила холодный осуждающий взгляд на вельможу-родственника, напрягшись всеми мускулами, затаив дыхание.
— Никто не сомневался в справедливости твоего решения заточить в темницу коварного и предательного Андрея Шуйского, — слова старого боярина звучали как удары погребального колокола, — он того заслуживал... для блага государства и Иоанна. Но никто не осмелился сказать тебе: ты поступаешь подло и незаконно, лишая свободы князя Дмитровского. Вина за смерть оного благородного мужа лежит на совести великой княгини, говорят в народе. Что, скажи, ожидать теперь миролюбивым русичам, если государыня, поверив ложным донесениям изменщиков, предала опале достойнейшего и всеми уважаемого думного боярина Воронцова?
— Воронцов изменник — он тайно снесся с предателями государя и посему его настигла заслуженная кара, — тон, которым властительница произнесла эти слова, свидетельствовал о непреклонности ее мнения. — Воронцов достоин осуждения и наказания, и он осужден и наказан.
— А будут ли когда наказаны лжецы и хитродумы, окружающие твой трон? — вскипел Михаил Львович, чье хладнокровие вконец уступило место возмущению. — Будут ли, ответь на милость, наказаны те, кто чинит разврат на престоле, от коих народ ждет добродетели, оправдывающей власть самодержавную, а не показность гнусного соблазна и разврата!
— Замолчи! — Елена Глинская решительно поднялась с кушетки, бледная, со сверкающими глазами.
Ее угрожающий вид на мгновение остудил первого советника, он умолк, щурясь от раздражающего глаза пота.
Князь Телепнев-Оболенский продолжал сидеть, неподвижный, как мраморное изваяние. Иоанн IV наблюдал за происходящим, плотно сжав губы и стиснув кулачки: ему сделалось по-детски страшно от гневного тона наставника и неожиданной перемены в поведении матери, которую он всегда привык наблюдать спокойной и уравновешенной.
— Агриппина!
На зов правительницы в хорому вбежала боярыня Агриппина Челядина — молодая женщина с крупными чертами лица и невероятно широкими бедрами. Она приходилась молочной сестрой князя Телепнева-Оболенского, служила при дворе надзирательницей малолетнего государя и, как поговаривали, пользовалась весьма благосклонным расположением покойного князя Василия.
— Уведи государя, — приказала ей великая княгиня, — ему время почивать.
Совладав с собой, регентша поцеловала сына и нежно подтолкнула его к боярыне Челядиной.
Иоанн IV, как обычно, покорился безропотно. Увлекаемый Агриппиной, он бросил испытующий взгляд на первого советника...
Когда за государем закрылась дверь, Елена Глинская обернулась в сторону своего родственника и, вонзив в него взгляд, полный презрения, прошипела:
— Как ты осмелился глаголить об оном в присутствии моего сына и великого государя?
Князь Глинский снова воспрянул духом:
— Сын услышал о недостойностях матери, а государь — о непристойностях властительницы. Я за тем был приставлен к тебе покойным Василием, дабы вразумлять неправильность твоих поступков и решений. И до конца своих дней я намерен оправдывать его доверие ко мне.
— Довольно, князь, ты пресытил меру моего терпения! — она надвинулась на него, словно разъяренная тигрица; князь Телепнев-Оболенский схватил регентшу за руку и умоляюще посмотрел ей в глаза.
Елена Глинская вырвала руку, остановилась в полушаге от думного боярина:
— Ты не учитель мне, а мучитель. Ты достоин той же участи…
— …что и Воронцов? — плеснул масла в огонь князь Глинский.
— Воронцов — предатель. И всякий, кто защищает его, уподобляется ему. Ты — изменщик! — воскликнула она с какой-то остервенелой упоительностью. — Изменщик! А изменщику надлежит быть в тюрьме! Стража!
Михаил Львович невольно вздрогнул, лицо побелело: глас Господний предрекал ему устами племянницы позорную участь низвергнутого советника и наставника.
Князь Телепнев-Оболенский стоял уже у дверей — от имени правительницы распоряжался рындам взять под стражу князя Глинского.
— Прочь руки, псы! — рыкнул думный боярин подступившим рындам и посмотрел на княгиню в надежде, что она одумается.
Но Елена Глинская гордо вскинула голову и отвернулась:
— Увесть!..
Эпизод 4
И вот сейчас, спустя несколько томительных часов тюремного уединения, князь Глинский вновь лицезрел ее во всем блеске величия и умопомрачительной красоты. Ему было неприятно общение с ней, но жажда узнать причину визита подавила в нем чувство глухой неприязни, и он собрался с силами, чтобы выслушать то, с чем она соизволила к нему — арестанту! — явиться.
Опомнившись от неосторожно высказанной фразы, Елена Глинская обернулась вполоборота, произнесла низким грудным голосом:
— Оставьте нас с князем наедине.
Холопы выбежали из храмины, понукаемые тюремным надзирателем. Красавец Телепнев-Оболенский остался стоять на прежнем месте, сочтя приказ повелительницы себя некасательным.
— Ты тоже, — обратилась она к нему вполголоса.
— Но, государыня...
— Ты тоже, князь! — повысила голос молодая женщина.
Фаворит вышел, впервые пристыженный и оскорбленный, бросив недовольный взгляд сначала на княгиню, потом, презрительный, на ее бывшего советника.
С минуту регентша молчала, собираясь с мыслями. Казалось, в душе ее происходила борьба, с которой она тщетно старалась справиться. Затем глубоко вздохнула и заговорила:
— Теперь, князь Михаил, мы остались наедине, каждый со своей совестью. И пусть Господь сниспошлет мне суровое наказание, если в сей час хоть единым словом я допущу обман или лицемерность. Но прежде, чем начать наш глагол, хочу и от тебя слышать оную клятву.
— Мне незачем клясться, государыня, ибо я еще с отрочества презрел ложь, супостатил с нею, как при дворах самодержавца Александра Германского и короля польского Сигизмунда, так равно при дворе покойного государя нашего Василия Иоанновича, — ответил Михаил Львович с непревзойденным чувством достоинства.
— Охотно верю, князь. Мы с тобой люди единой веры и крови, и посему я не могу зреть в тебе своего врага, а тем паче доставлять мучения, — неожиданно улыбнулась великая княгиня и лицо ее прояснилось. — Несколько часов назад между нами случился спор и, поверь, мое столь грозное решение было продиктовано гневом уязвленной матери и государственной жены. Погодя образумилась, и вот я пред тобой — пришла послушной племянницей излить горечь души. Я боюсь, князь. Да, я боюсь! Мой престол окружен предателями и изменниками. Узнав, что по моему гневному велению ты, первый мой советник и наставник государя нашего, заключен в Малых покоях, ко мне тут же явились бояре Шуйский и Бельский. Они донесли на тебя, что ты, сношаясь в письмах и грамотах с королем поляков Сигизмундом, предаешь государя нашего, сына моего, в
