Представила, как он ходил тут, отмеряя метраж цепи, чтобы и свободно могла ходить по комнате и до окон не достала.
Хотя толку-то? Цепь все равно никуда не денется. Разве только что покричать, но насколько я успела заметить, пока он волок меня к двери, соседей вокруг не наблюдалось.
Стоит ли удивляться?
Вариантов не было. Во всяком случае, пока. И это не могло не вогнать в полное уныние.
Похоже, я действительно тут застряла. И теперь все будет зависеть от Адама и его степени помешательства.
Мои руки безвольно упали вдоль туловища, и я опустилась на пол, вперившись тусклым взглядом в вентиляционную решетку в стене. Никто не знает, что я тут. Никто кроме человека, который ненавидит меня со всей своей лютой яростью.
Мои шансы не слишком обнадеживали. По сути, я так мало знала о том, кто такой Адам, что было бы не удивительно, окажись он маньяком, пытающим здесь своих жертв перед тем, как убить.
Я уткнула лицо в колени и всхлипнула. Всхлипнула еще раз. И еще. А потом разревелась. В голос, от души, до икоты. Но если обычно после таких всплесков наступает определённый покой, то сейчас его не было. Устав плакать, я легла на пол, затуманенным взглядом уткнувшись в темный потолок.
Обхватила себя руками, словно меня и правда надо было поддерживать физически, чтобы не развалилась.
Я пыталась вспомнить, за что еще недавно испытывала нежные чувства к Адаму. Пыталась отыскать в себе хоть крохи чего-нибудь хорошего по отношению к нему.
Не находила. Не чувствовала. Сама себе удивлялась.
Как я могла быть такой слепой? Почему не замечала этих тревожных признаков его сумасшествия? Или замечала, но себе не признавалась? Не хотела признавать, потому что тогда пришлось бы что-то делать, а мне и так было хорошо.
Да, да, сейчас-то можно себе уже не лгать. Мне было хорошо с ним. Я получала кайф от его взрывного характера. Любое его проявление заставляло каждую мою клеточку дрожать от предвкушения и экстаза. Будь то ласка или жесткость, я все принимала, потому что это несло в себе несказанное, запретное, но желанное удовольствие.
Что со мной не так? Что заставляло меня желать этого?
Нет, что во мне заставляло получать от этого наслаждение, с которым ничто не сравниться?
Но все же, и у меня был предел. Удивительно, что он не был достигнут намного ранее.
В памяти невольно всплыла сцена изнасилования, но мой лимит слез был уже исчерпан, а иначе я бы непременно расплакалась.
Отвратительно. Тошнотворно. Жестоко.
Жестоко даже для него. И даже ему я не прощу этого. Не смогу простить.
И не хочу. Буду всякий раз вспоминать об этом, хоть и больно, зато это не даст мне вновь потерять голову из-за него. Пора вновь становится разумной, ответственной. И думать о том, чтобы выбраться из этого кошмара.
Это будет меня держать, когда отчаянье попытается утянуть меня на свое болотистое дно.
Подняла руку, коснувшись разбитой скулы. Кровь запеклась и взялась корочкой. Больно. Вот и хорошо. Лучше держаться за физическую боль, чем вариться в душевной, которая намного опасней.
Физическая боль заставляет бороться дальше, душевная грозит поглотить и полностью лишить остатков надежды.
Лежа на полу подвала в состоянии, подобного анабиозу, я вдруг ощутила ужасную усталость — результат стрессового, изматывающего вечера. Казалось, что меня перекрутили в центрифуге: ломило каждую клеточку тела; кости ныли от тупой боли.
Сон был бы для меня настоящим временным спасением. Я бы и хотела уснуть, но не представляла, как это возможно после пережитого. Мои нервы были натянуты как струна, грозясь вот-вот порваться.
Все же я поднялась и забралась на кровать, придвинутую к лестнице. Положила голову на подушку и попыталась расслабиться, но все дело дрожало от напряжения.
Перекошенное яростью лицо Адама и его злые слова всплывали в услужливой памяти, терзая меня как бешеный пес. Я зажмурилась и уткнулась лицом в подушку, но это не помогло. Я вновь и вновь переваривала все, что случилось после того, как выбежала из дома братства.
Сколько ненависти и презрения было в словах Адама. И он что-то говорил о том, что я оказалась такой, как все.
Что это значит? Разве он считал меня иной? Разве я чем-то отличалась для него от той вереницы девиц, которая у него была до меня?
Впрочем, уже не важно.
Внезапно я еще кое-что вспомнила.
Я резко села на постели и нахмурилась, пытаясь дословно восстановить в памяти его оброненные в запале слова.
Он сказал: «Сука, достойная своей матери». Что, черт возьми, это должно значить?
Он, правда, это сказал, или может разум меня подводит? Может, я не так расслышала? В том состоянии, в котором я прибывала в тот момент, было бы ничуть не странно.
А если все же верно, что он хотел этим сказать?
Что ему вообще известно о моей маме?
Я еще долго гадала над этим вопросом, но ничего вразумительного в голову не приходило. Единственный способ выяснить, это спросить у него, когда придет. Не факт, что он станет мне отвечать, но я должна попытаться.
Наконец мой организм почувствовал полное истощение и меня начало клонить в сон. Я не знала, который сейчас час и как давно я сижу тут. Часов в подвале не было — и верно, зачем заключенному знать время, если торопиться ему все равно некуда.
Проснулась я от странного ощущения чьего-то присутствия. Открыла глаза и встретилась с прожигающим взглядом серых, словно арктический лед глаз. Он сидел в кресле, уткнув локти в колени и даже не пошевелился, когда я проснулась.
Остатки сна как рукой сняло. Резко сев, я инстинктивно забилась в угол кровати, настороженно глядя на Адама.
Я боялась его. Боялась, как никогда прежде, потому что теперь понимала — он на все пойдет, чтобы добиться своего.
Во мне мелькнула слабая надежда, что он успел пожалеть о своем поведении и теперь раскаивается за то, что был так жесток со мной. И что теперь он меня отпустит. Но надежда испарилась слишком быстро, стоило мне внимательней приглядеться к нему. Не было в его чертах никакого раскаянья или сожаления. Ничего не было, кроме равнодушного беспристрастия. Я так же рассмотрела свежие ссадины и успевший проступить синяк на скуле с рассечённой бровью.
Давно уже подозревала Адама в участии в каких-нибудь боях. И сейчас это предположение только укрепилось.
— Давно здесь сидишь?
Я первой нарушила молчание, потому что сидеть в полной тишине под этим пугающим безучастием взглядом было неуютно и жутко. Я старалась, чтобы мой голос не дрожал, но он все равно подвел меня и звучал сдавленно, будто что-то мешало мне говорить.
Я решила быть как можно более спокойной и уравновешенной и не выказывать ему свои истинные чувства. Не стоит еще больше его злить. Возможно, если я буду мягкой и покажу, что раскаиваюсь, он отпустит меня?
Мне бы только на волю выбраться и я больше никогда не останусь с ним наедине, не давая ему возможность причинить мне вред.
Долгое время Адам молчал, все так же рассматривая меня, только еще стал поигрывать серебряной зажигалкой, которую держал в руке.
Странно, не замечала, чтобы он курил. Впрочем, сигареты видно нигде не было.
Он так и не ответил на мой вопрос. Неожиданно поднялся, прошел на середину комнаты к небольшому столику у дивана и взял что-то. Когда вернулся, я поняла, что у него в руках фотокамера.
О Господи, что еще он задумал?
— Что… ты собираешься с этим делать? — Я даже не пыталась скрыть испуг и волнение в голосе.
Он лишь криво усмехнулся, глядя на меня не сулящим ничего хорошего взглядом и не спеша подошел к кровати. Протянул руку и откинул с меня одеяло. Его взгляд неторопливо прошелся по моим голым ногам, одну из которых украшал наручник с цепью.
Во рту у меня пересохло, и я на миг даже перестала дышать. Сейчас он как никогда был похож на психа, который задумал изощренную пытку, собираясь сполна насладиться ею и муками своей жертвы.
