меня пальцем: «Ты слышишь, он скучает!» Что вы там оставили, этот другой рассмеялся, повестку к следователю? А за что мне было повестку, я спросил. Обязательно надо за что, он удивился, а если у вас в подсобке столовой обнаружат излишек двести килограмм сливочного масла, которое вы недовложили в блюда, так вы думаете, они забудут вам прислать повестку? Не о чем жалеть! Но я сказал, что не жалею даже о масле, которое он вытащил из моего супа. Все рассмеялись, и он тоже, это его совсем не обидело, все кричали и размахивали руками, иначе они разговаривать не могут. Настоящий базар. А кино они почти не смотрели.
Ночью меня разбудил звонок, но когда я снял трубку, никто не ответил. Стало обидно. Наверное, это Рита вернулась.
Или дежурный у коммутатора гостиницы ошибочно соединил мой номер.
Бой в лифте, рыжий, конопатый, с головой огурцом, настоящий диккенсовский уродец. Я недавно увидел ключ в его руке и спросил: «Кэй?» Это его очень развеселило. С тех пор он, когда возит меня (мой этаж с улицы третий, а дно колодца почему-то под самым окном. Наверное то, что я принял за дно колодца, на самом деле крыша какого-нибудь строения, стоящего на настоящем дне), непременно скажет: «Кэй?..» Видно, этот случай внес приятное разнообразие в его работу. Надо: «Ки».
В нашей школе каникулы. Что хочешь, то и делай. Учу английский в Центральном парке, в комнате невозможно, жара страшная и еще эта электрическая лампочка плавится в номере напротив, почему они ее не тушат даже днем? Когда видишь раскаленную лампочку, становится еще жарче.
Сегодня решил позвонить редактору «Новой Речи». «Дорогой мой, — сказал редактор, — ваши рассказы здесь никто не напечатает, напрасно возили в Америку. Вот я недавно прочитал повесть, написал, как вы, новый эмигрант. Было приятно читать». Редактор еще что-то говорил, после чего я спросил, могу я забрать рассказы? Да, приходите, здесь редактор стал отвечать кому-то, в трубке было плохо слышно. Потом он вспомнил обо мне: мы работаем до пяти, можете прийти.
Я вышел на улицу с головной болью, но жаркое солнце показалось приятным, должно быть, меня морозило. Свою большую папку «Дело», которую я купил перед эмиграцией, чтобы повезти в ней рассказы, я увидел на самом краю засыпанного бумагами редакторского стола, редактор ее отодвинул, чтобы на мешала работать. Редактор тут же протянул мне папку, наверное, хотел, чтоб я поскорее ушел.
Но я вдруг почувствовал себя обиженным, и мне захотелось ему отомстить. Я сказал, как он может знать, что верно в моих рассказах, а что нет, ведь он бежал из страны полвека назад, все забыл. Неожиданно редактор развеселился. А вы знаете, незадолго до вашего прихода на этом же стуле сидел другой новый эмигрант и удивлялся, как я прекрасно информирован о том, что творится в коммунистической России. Он мне предложил свою повесть, мы ее будем печатать, юноша полюбил женщину, она легкомысленна, ветрена, он всюду за ней ездит, поселяется рядом. А прописка, я спросил. А работа? Или этот юноша пенсионер? Но редактор пропустил мимо ушей мое замечание и снова вернулся к приятному для него воспоминанию о беседе с автором сентиментальной повести.
После этого он неожиданно обратился ко мне: «Дорогой мой, извините меня, я сейчас занят».
Теперь, после посещения редакции, отказ меня уже не так огорчал, и я медленно шел куда-то, разглядывая все, что встречалось по пути. Дома были из красного нештукатуреного кирпича, а двери, оконные рамы, вывески, даже ограждавшие подвалы перила были выкрашены черной краской. Когда я вышел на более нарядные улицы, я заметил, что и здесь черный и красный цвета встречаются чаще других. Ночью мне стало ясно, что эти краски и мокрая от пота подушка и есть Нью-Йорк.
Когда я проснулся, шел дождь, и я обрадовался. Улицы стали одинаковыми и серыми, как у нас в дождь. И ощущение влаги тоже было приятно по этой причине. Но у меня не было зонтика, и рубашка моя скоро промокла. Все равно мне было хорошо.
Потом я поругался с одним продавцом. Когда я рассчитывался с ним за бананы, он, спросив, откуда я, сказал, что Россия это вот что, и плюнул. Не знаю, почему это меня обидело, раз я оттуда эмигрировал. Но я обругал его и тоже плюнул. Тогда он положил записную книжку и карандаш, которые держал в руках, и замахнулся. Я так удивился, что не двинулся с места, Но он только произнес какие-то слова, и я ушел. Съев на улице свои бананы, я продолжал прогулку под дождем, а когда вернулся в гостиницу, толстый дежурный протянул мне талончик телефонного вызова. На талончике стояли фамилия хозяина пишущих машинок и его телефон. Я тут же позвонил ему. Он недовольным тоном ответил, что занят. Зачем тогда было оставлять свой телефон?
Ночью, правда, он мне сам позвонил. Начал жаловаться, он самый несчастный человек. Но когда я спросил, почему, он неожиданно рассердился. Как, вы до сих пор ничего не поняли, я вам тысячу раз говорил, что мечтаю отдать свое дело кому угодно, даже даром, лишь бы освободиться от обузы, которая сушит мои мозги уже столько лет! Мне было интересно узнать живого капиталиста, как он мыслит, и я слушал, пока ему не надоело жаловаться. Наверное, из благодарности, что я помог ему облегчить душу, он предложил, не хочу ли я пойти с ним когда-нибудь в ресторан, это недалеко от моей гостиницы, туда обычно ходят писатели, артисты, вообще всякие знаменитости. Стоит не так уж дешево, но я, конечно, заплачу за вас. Я согласился, но из приличия предупредил, что заплачу за себя сам. Он лишь улыбнулся, я почувствовал по его тону. А машинку вы еще не купили, был его последний вопрос. Наверное, ради этого он и позвонил, Я ему в первый раз сказал, когда соберу деньги, куплю машинку, а пока буду у него брать напрокат. Чтоб не купил у кого-то другого.
Никто мне не звонит, ни с кем не вижусь. Иногда в парке подхожу к кому-нибудь, показываю в своем «Элементарном чтении» слово и прошу объяснить. Мне всегда охотно объясняют. Приятно, что американцы доброжелательны. А вчера, когда я возвращался из парка по Бродвею, ко мне подошел черный и попросил денег. От него пахло спиртом, и я ему не дал. Но я не мог уйти, потому что он упрямо стоял передо мной, загородив дорогу. В конце концов он стал сердито произносить какие-то слова и, взяв меня за рукав, приблизил свое лицо ко мне почти вплотную. Тогда я отдал ему доллар, который взял с собой, чтобы купить хлеб. Не знал, что они такие нахальные. У нас писали, над ними издеваются. Не похоже.
Вернувшись к себе, я позвонил Рите, чтобы одолжить у нее что-нибудь на ужин. Но ее не было дома. Так и лег спать голодный.
Сегодня воскресенье. Я хотел пойти в парк заниматься и посмотреть зверинец, вход бесплатный, но неожиданно позвонила Рита. Она сказала, что была у знакомых, но поссорилась с ними и потому так рано вернулась. Если хочешь, пойдем погуляем, а то скучно. Когда мы шли через вестибюль, ее подозвал дежурный и протянул через стойку телефонную трубку. У нее сразу исправилось настроение, она стала смеяться и говорить по телефону. Один раз она оторвалась от трубки, чтобы сказать мне: «Алик, если ты спешишь куда-то, так иди, потому что звонит один хороший друг моего мужа, он сейчас приедет». Я поднялся к себе и пообедал колбасой, которую Рита мне подарила, сказала, она не может ее есть, очень твердая.
Вечером смотрел с улицы на открытый ресторан в Рокфеллер-Центре. Он расположен внизу, за оградой. И провел там много времени. Играла музыка. В ресторане было полно людей и горели разноцветные фонарики. Должно быть, там было еще жарче, чем на улице. Официанты в красных куртках разносили по столикам очень большие стэйки. Каждый занимал целое блюдо, оставалось только немного места для салата.
Две старушки с белыми красиво причесанными головами принялись за свои стэйки, едва официант поставил перед ними блюда. Меня после ритиной колбасы мучила жажда, не хотелось смотреть, как едят даже такую красиво приготовленную пищу, и я уселся неподалеку на скамейку. Когда я снова подошел к ограде, то увидел тех же старушек и остатки еды на их блюдах. Старушки курили и, видимо, никуда не собирались уходить, хотя за их стульями и в проходах многие ждали, когда освободится место. Наконец к ним подошел официант и убрал посуду. Только после этого они поднялись и ушли. Я тоже пошел домой и по дороге увидел, как одна из старушек подозвала такси и уехала. Тут начался дождь. Я укрылся у витрины, над которой был навес. Там прятались от дождя еще несколько человек, а на выступе витрины нищий разложил свои пакеты с едой и ел, не обращая на нас никакого внимания. А как поступил бы этот нищий, если бы кто-нибудь принялся кричать на него, как сатирик на меня в приемной? Скорее всего, швырнул бы в него бутылку в пакетике, из которой тянул какое-то питье. Очень возможно, еще запустил бы вдогонку свою
