дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям», то человек в ходе эволюционного развития, казалось бы, мог избрать любой способ коммуникации, но почему-то остановил свой выбор именно на членораздельной речи. Все прочие варианты — жест, свист, пантомима — оказываются или производными от речи, или настолько менее совершенны, что употребляются почти исключительно в особых ситуациях. Ларчик открывается просто: мы способны воспринимать и понимать членораздельную речь, внутри которой частота следования фонем (минимальных звуковых единиц) составляет 25–30 единиц в секунду. А вот скорость передачи текста с помощью флажкового семафора никогда не бывает больше, чем 60–70 знаков в минуту, то есть передача информации осуществляется в 25 раз медленнее по сравнению с живой речью. Из одного только этого примера хорошо видно, насколько оптические каналы связи уступают акустическим.
Реконструкцией гипотетического праязыка озабочены специалисты самого разного профиля — от культурологов и лингвистов до этологов и зооантропологов. В последнее время немалых успехов на этом поприще добилось сравнительно-историческое языкознание, занятое сопоставлением ныне существующих и мертвых языков в зависимости от степени их родства. Как известно, языки группируются в макросемьи (индоевропейскую, финно-угорскую, семито-хамитскую и т. д.), поэтому теоретически мыслима реконструкция индоевропейского праязыка или даже языка-предшественника для нескольких языковых семей. Этими вопросами занимается особый раздел сравнительно-исторической лингвистики — глоттохронология, пытающаяся выявить скорость языковых изменений и определить на этом основании время разделения родственных языков. Дабы не увязнуть в деталях, скажем лишь, что максимальная глубина погружения ограничивается на сегодняшний день X тысячелетием до новой эры, а этого явно недостаточно для сколько-нибудь полноценной реконструкции исходных палеолитических языков. Если язык является ровесником кроманьонцев и начал формироваться около 40 тысяч лет тому назад, мы еще можем рассчитывать на его приблизительную реконструкцию в обозримом будущем, но если он существует хотя бы 100 тысяч лет (а это вполне вероятно), то о воссоздании начала пути даже говорить не стоит.
Кроме того, при изучении мертвых языков ученые сталкиваются с фундаментальным парадоксом. Естественно предположить, что язык развивался от простого к сложному, и потому древние языки должны быть сравнительно элементарны. Как бы не так! Послушаем нашего бывшего соотечественника, известного германиста А.С. Либермана, который уже больше 30 лет живет в США: «…Беда в том, что самые древние языки, доступные нашему изучению, не только не примитивны, а как раз невероятно сложны. Стоит сравнить хеттский, санскрит, древнегреческий и даже латынь с современным английским или, допустим, французским, чтобы увидеть, насколько языки нашего времени проще, чем те, которые существовали в прошлом, хотя их словарь расширился неимоверно. Очевидно, что история человеческого языка не могла начаться с чего-то похожего на санскрит». И далее: «Вся известная нам история языков — это история упрощения, а не усложнения грамматики». От себя добавим, что никакого соответствия между уровнем развития материальной культуры и сложностью языка тоже не просматривается. Языки так называемых примитивных народов исключительно сложны грамматически и не идут ни в какое сравнение с языками «эталонными», цивилизованными.
Эта вывернутая наизнанку тенденция неожиданно получила объяснение в работе ученых из испанской Барселоны — Канчо и Соле. Заинтересовавшись проблемой становления языка, они попытались описать процессы говорения и слушания математически. Исходным пунктом их рассуждений было постулирование двух идеальных языков разных типов. Язык первого типа должен иметь по одному-единственному слову на каждое понятие, предмет или действие. Такой максимально точный, однозначный язык был бы чрезвычайно удобен для слушателя, а вот для говорящего превратился бы в сущее наказание: он бы не смог вымолвить ни звука, отыскивая подходящее слово среди многих миллионов других. Говорящий заинтересован в языке прямо противоположного типа — минимум слов, меняющих свое значение в зависимости от контекста. И пусть слушатель сам истолковывает смысл сказанного. Понятно, что эти крайние варианты — голая абстракция и на практике реализоваться не могут, поскольку субъект общения попеременно оказывается то в роли слушателя, то в роли говорящего. Принцип, из которого исходит каждая сторона, давным-давно известен и называется принципом наименьшего действия; под давлением разнонаправленных сил рано или поздно должен возникнуть некий компромисс, своего рода равнодействующая.
Испанцы сумели выразить этот конфликт предпочтений на языке математики и рассчитать оптимальную величину, которая обеспечивала бы каждой из сторон максимальную выгоду в процессе коммуникации. Сразу же обнаружилась весьма любопытная закономерность: затраты на общение резко уменьшаются при некотором вполне определенном количестве слов в языке и определенной частоте их появления. Более того, оказалось, что естественные человеческие языки имеют как раз такие частоты для различных слов, которые соответствуют этому пику «взаимовыгодности». А вот крайние варианты отпали сами собой, поскольку по обе стороны от этого пика свойства языка меняются таким образом, что кому-то (слушателю или говорящему) становится невыгодно им пользоваться. Резюме барселонских авторов звучит весьма жестко и радикально: «Языки, промежуточные между сигнальными жестами животных и современными человеческими языками, попросту не могли существовать». Или примитивная сигнальная коммуникация, или полноценный, исправно функционирующий язык — третьего не дано. Другими словами, язык не формируется постепенно, а возникает сразу как данность, скачком. На вопрос, как именно это происходит, испанские ученые, к сожалению, ответа не дают.
Гипотеза становления языка, предложенная испанскими учеными, весьма любопытна и вдобавок замечательно объясняет грамматическую сложность примитивных языков, но решительно противоречит богатейшему фактическому материалу, который накоплен разными дисциплинами и который убедительно свидетельствует о поэтапности формирования языка в онто- и филогенезе. Скажем, психолингвистика, занимающаяся изучением порождения и понимания речи, настаивает на примате постепенных, эволюционных процессов в ходе становления языка и постулирует ведущую роль так называемых невербальных (неречевых) компонентов коммуникации в начале этого пути. Под невербальными компонентами коммуникации понимаются жест, мимические движения, манипуляции с предметами, неречевые звуки и т. п., которые составляют базу для формирования звуковой речи. Мимические и жестовые движения богато представлены в любом самом сложно организованном современном языке и обязательно учитываются при общении, хотя чаще всего не осознаются говорящими. Понятно, что их роль еще более возрастает на начальных этапах становления языка (например, у маленьких детей, когда они учатся говорить).
О базовом характере невербальных компонентов коммуникации при формировании языка свидетельствуют данные фоносемантики (особый раздел психолингвистики, устанавливающий соответствие между звуком и смыслом), замечательные успехи слепоглухонемых детей, развитие речи в онтогенезе и знаковое поведение высших приматов. Мы уже говорили об экспериментах по обучению человекообразных обезьян жестовому языку американских глухонемых, поэтому повторяться не будем. Отметим только, что обезьяны способны употреблять знаки с переносом значений, синтаксировать знаковые конструкции, изобретать новые знаки и даже, может быть, употреблять их в «чистом виде», без наличия обозначаемого предмета. Хотя результаты этих опытов исследователями трактуются по-разному, они, конечно, заставляют о многом задуматься.
Подавляющее большинство ученых — от психолингвистов до зоопсихологов — сегодня практически единодушны в том, что первоначальный этап становления языка был путем от озвученной пантомимы к членораздельной речи. По мере усложнения социальных связей внутри первобытного коллектива и увеличения разнообразия ситуаций (трудовых, охотничьих, боевых), в которых оказывался наш далекий предок, падал удельный вес пантомимы и возрастала доля вербальных систем коммуникации. Одновременно с языком рождалось и синкретическое первобытное искусство, бывшее поначалу нерасчленимым конгломератом графического изображения, игрового действия и звукового сопровождения. Известный специалист в области фоносемантики С.В. Воронин пишет: «…язык имеет изобразительное происхождение, и языковой знак на начальном этапе филогенеза отприродно (примарно) мотивирован, изобразителен».
Чтобы проиллюстрировать, каким образом пантомимические и жестовые элементы могли вплетаться в живую ткань членораздельной речи, имеет смысл процитировать известного немецкого этнографа К. Штайнена. Давайте послушаем, как бразильские индейцы-бакаири, живущие в каменном веке, рассказывают о путешествии.
«Сначала надо сесть в лодку и грести, грести, «пепи», 'пепи', грести веслом направо, веслом налево.
