Вот мы у водопада — «бу-бу-бу». Рука поднимается, чтобы показать, с какой высоты он падает. Женщины боятся и плачут: «пекото» (ай-ай-ай). Мы сходим на берег; тут полагается топнуть ногой о землю; затем мы с кряхтением и натугой тащим на плечах лодку и корзину с припасами. Потом снова садимся в лодку и опять: «пепи», 'пепи' — гребем. Мы едем далеко-далеко… Голос рассказчика замирает, губы вытягиваются вперед, голова судорожно откидывается назад. Описывая протянутой рукой полукруг, он показывает точку на западе, где стоит солнце. Наконец лодка входит в гавань — «ла-а-а»… Вот мы и у бакаири — 'кура, кура', и нас здесь радостно принимают».
Совершенно очевидно, что пантомима и жест у бакаири несут дополнительную коммуникативную нагрузку и являются необходимым элементом речевого общения. Разумеется, это ни в коей мере не означает грамматической или лексической ущербности их речи: в конце концов, итальянцы тоже чрезмерно жестикулируют, но вряд ли кто усомнится в полноценности итальянского языка. Надо полагать, что в глубокой древности жестовые и пантомимические элементы были представлены еще более полно, а вербальная коммуникация находилась в зачаточном состоянии и выполняла вспомогательную функцию. Но дать исчерпывающий ответ на вопрос, как конкретно осуществился переход от жеста и пантомимы к членораздельной речи, наука, к сожалению, пока не в состоянии. Уже упоминавшийся А.С. Либерман смотрит на вещи пессимистично: «Читать работы зооантропологов и семиотиков интересно, но трудно сказать, насколько их эксперименты и теории приближают нас к ответу на наш вопрос».
А что могут сообщить о происхождении языка представители естественных наук? По мнению этолога В.Р. Дольника, его коллеги внесли неоценимый вклад в решение проблемы человеческой речи, но их соображения почему-то остаются без внимания со стороны детских психологов и лингвистов. Этологи подметили, с какой необыкновенной легкостью маленький ребенок овладевает языком, и предположили, что речь не усваивается активно, а запечатлевается, импринтингуется. Феномен импринтинга (англ. imprinting, от imprint — «отпечатывать, запечатлевать») в биологии известен давно и неплохо изучен, например, у птиц. Только что вылупившийся птенец намертво запечатлевает в своей крохотной головке образ матери и всюду за ней следует. Если новорожденному несмышленышу вместо матери предъявить другой объект, ничего общего не имеющий с образом взрослой птицы (например, башмак), он точно так же будет раз и навсегда зафиксирован, и птенца за уши не оттащишь от совершенно бесполезного предмета. Аналогичным образом беспомощный птенец канарейки запечатлевает песню своего отца, не прилагая для этого ровным счетом никаких усилий. Если вместо родной песни ему регулярно прокручивать магнитофонную запись мелодии другого вида птиц, он с легкостью усвоит именно ее. Но оценить, насколько успешно птенец справился с заданием, мы при всем желании не сможем, поскольку он молчит, как рыба, и промолчит еще долго. Лишь только через год он впервые попытается воспроизвести свою видовую песню — и у него сразу все неплохо получится. Более того, он теперь не забудет ее до конца жизни. Одним словом, импринтинг — это бессознательный инстинктивный акт, который не требует от детеныша ни воли, ни сообразительности, ни интеллекта.
Сколько сил приходится потратить человеку в зрелом возрасте, чтобы выучить иностранный язык! Утомительная зубрежка, повторение пройденного, заучивание незнакомых правил и непрерывный изматывающий тренинг — в противном случае все выученное стремительно улетучивается. Но вот маленький ребенок, как птенец канарейки, овладевает речью легко и непринужденно, а если растет в двуязычной семье, то без особого труда выучит оба языка. У него будет два родных языка. К сожалению, подобные подвиги возможны только в критическом возрасте, когда полным ходом идет формирование мозговых структур, и если время упущено, поправить уже ничего нельзя. Итак, ребенок не учит родной язык сознательно и целеустремленно, а импринтингует речь окружающих. Никаких усилий ему прилагать не надо — за него работает врожденная программа запечатления речи.
Мы не станем подробно разбирать этапы формирования детской речи, а скажем только, что этих фаз, последовательно сменяющих друг друга, несколько: от эмоций-команд и слов-предложений до грамматически правильных высказываний. Программа запечатления речи включается вскоре после рождения и работает на протяжении нескольких лет. Сначала маленький ребенок пассивно воспринимает речь, никак не обнаруживая даже малейших признаков того, что он ее понимает. И мы не сильно погрешим против истины, если признаем, что он действительно не понимает ни слова. Но ребенку и не нужно ничего понимать, поскольку за него трудится находящаяся в мозгу аналитическая машина, которая пропускает через специальные структуры чудовищный объем информации, разбирая ее по косточкам и неустанно сортируя. Поэтому матери поступают абсолютно правильно, разговаривая с крохотульками, глаза у которых пусты и бессмысленны, как у новорожденных котят: аналитическая мозговая машина нуждается в регулярной «подпитке». Если этого не делать, развитие речи у ребенка затянется, как это нередко случается с приютскими детьми.
Около года у ребенка включается программа заполнения словаря: глазами или рукой он показывает на предметы и требует, чтобы ему их называли. К этому же времени он начинает понимать многое из того, что ему говорят, и выполнять некоторые команды. Одновременно он произносит отдельные звуки и слова, но говорить упорно не желает. И так продолжается до полутора-двухлетнего возраста, пока программа заработает на всю катушку. Этот феномен всегда занимал специалистов по детской речи. Происходит нечто, похожее на взрыв: емкость словаря нарастает лавинообразно, и сначала нерегулярно, а потом систематически слова начинают употребляться в нужном грамматическом оформлении. Вот как пишет об этом известный лингвист Б.В. Якушкин: «Характерно, что именно к этому периоду… относится огромный скачок в словаре ребенка; до 1 года 6–8 месяцев количество слов, зарегистрированных у ребенка, было порядка 12–15; в это время оно сразу доходит до 60, 80, 150, 200. Объяснить этот факт расширением предметной деятельности едва ли возможно, так как трудно предположить, что жизненная сфера, число предметов, с которыми оперирует ребенок, так резко возросли. Здесь, видимо, имеет место главным образом внутреннее развертывание языковой способности под воздействием речи взрослых». Помните птенца канарейки, который упорно молчал чуть ли не целый год, а потом вдруг запел? Примерно то же самое происходит и с человеческим детенышем.
Между прочим, в этом возрасте нередко наблюдается еще один весьма примечательный факт. Прекрасно зная, как называется тот или иной предмет, ребенок называет его по-своему или на каком-то тарабарском языке. При этом он бывает чрезвычайно упрям и часто добивается своего: близкие начинают использовать «его слово», которое потом становится семейным. Так вот, некоторые этологи полагают, что в данном случае срабатывает очень древняя программа, к человеческой речи отношения не имеющая. Зато она обнаруживается у попугаев, скворцов, врановых и некоторых других птиц, которые могут пользоваться так называемым договорным языком. Одна птица обозначает некий объект своим знаком, а другие могут ее знак принять или отвергнуть. Поэтому вполне вероятно, что коммуникативное развитие наших далеких предков тоже проходило через стадию своеобразного «договорного языка».
Что же представляет из себя эта загадочная мозговая аналитическая машина, умудряющаяся за несколько лет перелопатить невообразимый по объему и разнообразию материал? К сожалению, ответа на этот вопрос не знает никто. Ясно только, что работает она по принципу классического черного ящика: нам известны данные, поступающие на вход, и результат на выходе, а вот что творится внутри — тайна, покрытая мраком. Быть может, именно поэтому высшие приматы, способные к достаточно сложному знаковому поведению, рано или поздно упираются в потолок, выше которого подняться уже не могут. Обезьяны усваивают довольно много символов и успешно их комбинируют, общаясь не только с экспериментатором, но и друг с другом. А вот врожденных систем, умеющих анализировать и разбирать по полочкам язык, у них нет, поэтому знаковое поведение приматов быстро достигает насыщения. В отличие от ребенка, обезьяны решают каждую конкретную задачу как сугубо интеллектуальную. Интереснейшие опыты супругов Гарднеров, Д. Примака, Р. Футса и других мало что могут нам сказать о том, как возникал язык в естественных условиях. Язык, которым овладевали приматы, не был ни настоящим языком глухонемых, ни тем более английским. Известный этолог и специалист по теории эволюции Е.Н. Панов пишет по этому поводу: «…как неоднократно подчеркивали и сами Гарднеры, жестовая сигнализация их питомцев весьма далека от настоящего языка знаков, используемых глухонемыми, — это своего рода 'жестовый лепет', очень похожий на тот первичный, еще неразвитый язык, которым пользуются двухлетние глухонемые дети».
Тот факт, что человек современного типа вполне прилично говорил уже по крайней мере 40 тысяч лет назад, сегодня сомнений практически не вызывает. А как было с речью у его предшественников — неандертальцев и прямоходящих людей? Около 30 лет назад группа американских ученых во главе с Ф.
