гражданин каждодневно сталкивается, взаимодействует с властью, с государством. Именно «крапивное семя», как назвал Достоевский племя чиновников, представляет перед сотнями миллионов наших соотечественников государственную машину, соблюдает или нарушает их законные права. Добавьте к этому правовое невежество населения, равнодушие и алчность легиона госслужащих-мздоимцев, мизерные возможности обжаловать их действия — и вы получите убедительное свидетельство того, что свобода слова и гласность просто «вязнут» в условиях жизни нашего народа. Еще заметнее это было в советскую пору, хотя руководство КПСС горбачевской поры и пыталось с помощью гласности вторгнуться в эти проблемы, высветить их, избавиться от наиболее нерадивых и вороватых представителей власти, припугнуть остающихся. Но этим попыткам противостояла огромная масса уже допущенных ошибок и несправедливостей, признавать которые, разумеется, никто не собирался. Кроме того, ведь сама же партия и создавала такую систему подавления людей, предусмотрев для нее своего рода защитные механизмы, которые срабатывали при любом вторжении гласности.
Самым страшным из этих механизмов было анонимное письмо. Никогда ни одному исследователю не сосчитать, сколько судеб порушили анонимки, сколько семей разбили, сколько жизней унесли. Рассматривать, расследовать их предписывалось в обязательном порядке. Каждого неугодного можно было из-за анонимки вызвать «на ковер», исключить из партии, уволить с работы, а то и посадить. Некоторые «служилые люди» виртуозно владели искусством анонимного доноса и успешно расчищали себе карьерную дорогу с его помощью, пока на них самих кто-нибудь не отправлял такой же донос. Читатель может представить себе масштаб явления: середина 80-х годов, разговоры о перестройке, а по стране — сотни тысяч анонимок по любым поводам (изменяет жене, ругал социализм, унес с завода горсть гвоздей, купил вне очереди «Жигули»…). По каждому такому «сигналу» надо было создавать комиссию, разбираться, проводить партийные, комсомольские, профсоюзные собрания, принимать решения. Мерзавцы сводили счеты с не понравившимися им людьми, выступая при этом в одеждах защитников нравственности и справедливости.
Трудно сказать, почему режим так держался за анонимки, — ведь подтверждалось от силы пять- шесть процентов этих доносов, да и то цифра спорная, так как приводили ее защитники анонимных писем. Думаю, что дело было не в этих процентах. Анонимки были мощным и универсальным генератором страха, а система больше всего страхом и держалась, осмелившиеся «выступать» отправлялись в психушки либо высылались из страны, что, впрочем, происходило очень редко.
Изучив ситуацию с «письмами без подписи», которых в «Известия» тоже приходило немало, я решил опубликовать очерк замечательного известинского корреспондента Э. Поляновского «Анонимка». Речь в нем шла о том, как на Дальнем Востоке директора леспромхоза Егорова посадили в тюрьму на семь лет по анонимному доносу, потом выяснилось — одного из бухгалтеров. Но в этом материале сошлось все — и заурядная человеческая подлость, и пороки нашей обвинительной судебной системы, и шкурное поведение следователей, и абсолютная беззащитность каждого из нас перед произволом «представителей государства». Очерк был убойный, в полном смысле этого слова, и потряс всю страну.
Ну а для нас с автором наступило время «окопной войны». Через пару дней после публикации в редакцию пожаловал первый заместитель Генерального прокурора СССР Н. А. Баженов, сопровождаемый свитой в лице еще двух прокуроров. Прокуроры принесли с собой большую авоську, из которой выглядывали тома уголовного дела. Вот где пригодилось правило дополнительной проверки любого подготовленного к печати материала. Практически на каждый документ следствия у нас находился свой документ, каждое свидетельское показание было Поляновским проверено в беседах с теми же свидетелями.
Мы встречались с прокурорами несколько раз. Как водилось тогда, они и жалобу на газету в ЦК КПСС накатали. Следователь Озерчук, который создал дело Егорова, подал на нас в суд. В свою очередь, мы добились повторного суда над обвиняемым, и он был оправдан, оттрубив, правда, в колонии около четырех лет. Дело тянулось около года, и внимание к нему было исключительное.
По мере того как этот спор с Генеральной прокуратурой разгорался, чудовищная роль анонимок высвечивалась все более полно. Редакция занялась борьбой с ними, поставив себе задачу: добиться, чтобы анонимные письма не рассматривались, не регистрировались, не использовались в разного рода справках и обзорах. Их путь должен быть один — в корзину.
«Известия» добились этого… через полтора года, после 11 (!) крупных выступлений на эту тему. Редактор газеты по отделу писем Ю. П. Орлик может с полным правом считать, что он сделал для родного Отечества великое дело — это он готовил, проверял и предлагал к публикации все 11 материалов. Два раза меня вызывали «на ковер» в Секретариат ЦК КПСС, руководители некоторых отделов партийного аппарата пытались доказывать, что 6 процентов подтвердившихся анонимок — большая цифра. В ответ я спрашивал: а невинно страдающие 94 процента — какая цифра? Малая? А политика гласности с анонимным доносительством совместима? А что, те людоеды, которые говорили, что лучше посадить десять невинных, чем проглядеть одного врага народа, были правы? Приходилось отбиваться всеми средствами.
Я и сегодня считаю одной из важнейших побед гласности тот факт, что ЦК КПСС, невзирая на сопротивление отдела организационно-партийной работы, роль и место которого показаны в главе «Кухня», принял решение, запрещающее работать с анонимками. Потом оно было продублировано соответствующим Указом Президиума Верховного Совета СССР. Повторю «и сегодня», потому что, по сообщениям печати, в недрах наследницы КГБ СССР Федеральной службы безопасности появилась инструкция, восстанавливающая былое отношение к анонимкам. Беда, если это так. Начните расследовать анонимки, а уж былую силу они обретут сами.
Не давая себе передышки, не сбавляя темпа, мы в это же время выступили со статьей Эллы Максимовой «Без защиты» — о репрессивном использовании психиатрии. Она же сумела первой раздобыть цифры, показывающие, какое невероятное число советских солдат попало в плен к немцам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Ирина Круглянская написала знаменитую «Дорогу» — председатель колхоза построил дорогу, без которой не могло развиваться хозяйство, ну и, конечно, попал под суд. Потом десятки председателей присылали мне письма и телеграммы, извещая, что статья лежит у них под стеклом на столе или даже в рамке повешена на стенку. Александр Васинский впервые за многие десятилетия поставил вопрос о добровольных отставках, а затем дал серию материалов о губительности единомыслия. Инга Преловская подняла вопрос о подмене научных дискуссий наклеиванием ярлыков, конечно же, политических, что было равносильно доносу. Широчайший резонанс получило «Дело Сургутского» — статья Игоря Абакумова о работнике, безвинно осужденном по настоянию секретаря райкома партии. Кстати, мы добились, чтобы прокуратура выплатила Сургутскому зарплату за три года, что он провел в тюрьме, — не думаю, что подобный случай еще хоть раз повторился. Неугомонный Поляновский ввязался в борьбу за восстановление поруганной чести великого подводника Маринеско и победил — Александру Ивановичу Маринеско, которого Гитлер объявил своим личным врагом, был установлен памятник и в 1990 году присвоено звание Героя Советского Союза, хотя этому решению предшествовали многократные ссоры с политуправлением Военно-Морского Флота СССР, руководитель которого адмирал В. И. Панин почему-то никак не мог допустить, чтобы слава Маринеско пополнила славу ВМФ СССР.
Прекрасно работало и наше великое трио международников — А. Е. Бовин, С. Н. Кондрашов, В. М. Фалин. Каждое их выступление становилось событием, получало отзвук во всей мировой печати. Думаю, что их усилиями во многом предопределены, прежде всего, соглашения о сокращении ядерных вооружений, да и вообще изменения во внешнеполитическом курсе СССР. Это было замечательное время для меня и, надеюсь, для большинства журналистов «Известий».
Сейчас об этом легко и приятно вспоминать. Но каждый редактор, работавший в те годы, знает, что любое острое, принципиальное выступление вызывало столь же острую негативную реакцию тех, кого оно задевало. А оно обязательно кого-нибудь задевало, в газете не порассуждаешь вообще, просто так — всегда конкретный адрес, конкретный факт, конкретные действующие лица. Поэтому кляузы на «Известия» шли в ЦК КПСС потоком, разделяясь там на два рукава — один к А. Н. Яковлеву, другой к Е. К. Лигачеву.
Не касаясь междоусобицы этих двух членов Политбюро, о ней написано и известно практически все, скажу, что мне удалось наладить нормальные рабочие отношения с обоими. Е. В. Яковлев, создатель и учредитель «Общей газеты», а тогда — редактор «Московских новостей» по этому поводу спрашивал меня: как удается одинаково ладить со столь разными да еще враждующими, ревнующими друг к другу руководителями? Об этом спрашивали и другие журналисты, я отшучивался, а теперь могу признаться. Я
