Она наморщила носик и растерянно улыбнулась, и по этой улыбке Виктор вспомнил, что ей вовсе не семнадцать. Чем он эту волчицу удивить собрался? Ей же под тридцатник, она сама его чем хошь удивит…
– Мухин… не могу я с тобой. Ты же ребенок совсем…
Он обнаружил, что стаскивает с нее джинсы, проклятую модную тряпку, невероятно тесную.
– Отцепись, дурак…
Люда взялась за пояс, но вместо того чтобы натянуть джинсы обратно, спустила их до колен. Виктор развернул ее к ванне и толкнул в спину.
– Эй… ты обещал что-то другое!
– Я тебе и мороженое обещал…
Из большой комнаты грянула новая песня, и сдавленный возглас Люды слился с протяжными гласными: «…дава-айте гавари-ить друг дру-угу ка-амплиме-енты…»
– Как я тебя хотел… – задыхаясь, пробормотал Мухин. – С первой секунды… сразу захотел тебя… когда увидел… внутри все взорвалось… еще там, где тебя… ты лежала мертвая, а я хотел… даже мертвую хотел… я этого Рената на ремни порежу… твоего мудака Костю тоже… какая ты… таких больше нет… ты из сказки… лучше тебя… не бывает… никого…
Клеенчатая занавеска шуршала и брякала кольцами, под ванной громыхал тазик – взрослые этих звуков не слышали, они были слишком увлечены своим вокалом, но даже если кто-нибудь и заметил, то вряд ли сообразил, с чего это таз бьется о кафельный пол. Так долго и так энергично.
А если б они узнали…
Мухин поднял голову к потолку и стиснул зубы.
Если б эта шобла только представила… «Витенька, так нельзя…» Можно, мамуля, еще как можно!..
– Сволочь ты, Мухин, – сказала Люда, присаживаясь на стиральную машину.
Виктор взял полотенце и нежно вытер у нее со лба пот.
– Может, мне за тебя замуж выйти? – усмехнулась она. – Возьмешь меня в жены, Витя?
– Теперь просто обязан.
Она достала из пачки сигарету.
– Водка у нас еще есть?
Несмотря на духоту, они почти протрезвели. В мозгу клубилось какое-то симпатичное марево. Жизнь удалась, и большего Мухин от нее не требовал. Хотелось лишь покурить и спокойно выпить еще по пятьдесят. И Виктор уже догадывался, чего ему захочется после, – в четырнадцать лет это можно делать круглые сутки.
– Сколько осталось? – спросил он.
– Несколько минут. Не успеем…
В дверь кто-то поскребся, и Виктор, заметив, что они сидят в полной тишине, открыл воду. В дверь постучали.
– Что за хамство? – проронила Люда. – Приспичило им!
– Вот и ты в бункере так же ломишься, – мстительно покивал Мухин.
– Да?.. Но сейчас ты со мной, а там с кем?
– А там с собой…
– Тоже компания, – сказала она, отодвигая защелку
– Вы чего это тут?.. – прищурился Юрий. – Людка! Танцевать будем?
Виктор вышел из ванной и заглянул к себе в комнату – двое блаженных продолжали о чем-то спорить, третий, похабно раскидавшись на его кровати, выводил гортанью клокочущие трели. Остальные как бы отправились кого-то провожать, в действительности – прикупить водчонки и заодно проветриться перед следующим раундом. С кухни доносилось клацанье посуды и деловитая женская трескотня. Не в меру активный Юрий тоже зачем-то остался.
Виктор с Людой уселись за опустошенный стол. После спиртного аппетит воскрес, и Мухин принялся выгребать из кастрюли салат.
Юрий, помыкавшись где-то в коридоре, вновь нарисовался в дверях.
– Людка! Танцевать!
– Пош-шел ты… – сказала она вполголоса. Но так, чтоб он услышал.
– Людок!.. Не дерзи мне! Давай лучше потанцуем. Витька, музыку!
– Мужик, отвали от нее, – тяжело произнес Мухин.
– Ты… да ты… ты как… – закудахтал Юрий. – Какой я тебе мужик?! Ты как со взрослыми разговариваешь, срань колесная? Танцуем!
Спотыкаясь о стулья, он пробрался между столом и стенкой и ухватил Люду за локоть.
– Слышь, взрослый? – сказала она холодно. – Я тебе сейчас яйца вырву. И воробьям кину. Пусть смеются.
Юрий растерянно отшатнулся и заметил, что Виктор берет со стола нож.
– Шустрова! – заорал он. – Ты кого себе вырастила? Бандита какого-то вырастила!
Отложив нож, Мухин налил Люде компота и протянул вазочку с хлебом. Через мгновение в комнату влетела мать – в забрызганном фартуке и недомытой тарелкой в руках. У нее за спиной маячила пьяненька подруга.
– Юр, что случилось-то?..
Виктор и Люда безмятежно кушали оливье.
– Молодцы, дети, молодцы, – растрогалась мама. – Витенька, покорми Людочку как следует, ей же уходить скоро.
– Скоро, – подтвердил Мухин.
– Шустрова! Твой Витька с ножиком на меня бросался!
– Юр, ну что ты… Ты бы со всеми на улицу… подышал бы.
– Да я как стекло, Шустрова! Ножик видишь? Вот с ним он и бросался! И в ванной он еще с этой… с невестой своей… Надо еще прове-ерить, что они там!..
– Глохни, падаль… – процедил Мухин. – В натуре ведь кастрирую.
– Все, я ухожу, – сказала Люда.
– Я с тобой.
Виктор прорвался мимо ошарашенной матери и быстро переобулся. Он подозревал, что все закончится либо так, либо еще хуже. Он слишком отвык быть чьим-то сыном. Он давно уже был не сын, а просто Витя Мухин – сам по себе. Он только жалел, что перед уходом не увидит отца, не попрощается так, как хотел бы попрощаться. Но батя ушел за водкой для Юрия и других оглоедов.
– Людочку проводи, и сразу же домой, – сказала мать строго и многозначительно.
– Я сейчас вернусь, – ответил Мухин, плотно закрывая дверь. – Тебе не кажется, что нас здесь уже не должно быть? – спросил он у Люды.
– Кажется, – мрачно ответила она. – Уже минут пятнадцать, как не должно. Подождем еще.
– А потом?
– Потом… – Она грустно посмотрела на сырое пятно возле лифта и на закопченный какими-то умельцами потолок. – Потом мы будем здесь жить. Наверно, это что-то там… что-то с нашими телами. Значит, мы остались в этом слое.
– Подождем еще немного… – сказал Виктор. – А Сан Саныч?.. Шибанов?..
– Здесь они не те. Мы два года друг искали. Два года, чтоб собраться в одном слое…
– А таблетки?
– Нас ведь и без таблеток иногда перекидывает.
Внизу, скрипнув пружиной, грохнуло парадное. Зазвучали какие-то возбужденные голоса, среди которых Мухин расслышал и отцовский. Только теперь он не знал, радоваться ему своей задержке, или огорчаться. Настоящий смысл Людиных слов дошел до него не сразу, а спустя пару секунд. И этот смысл был пугающе прост: не нравится жизнь – умри.
Лифт был занят, и они направились по лестнице пешком. Навстречу, благо третий этаж – не десятый, поднимались посвежевшие гости. Виктор, почти не различая лиц, каждому что-то рассеянно объяснял, а сам
