мне кажется, что я смотрю в свои собственные глаза в зеркальном отражении. Там я чужой и неправильной, какой-то искажённый, и дело даже не в том, что меняется право и лево. Мне кажется, что отражение наших глаз показывает нам мрак наших душ, где царит беззвёздная ночь, первобытная жестокость первой клетки, пытающейся выжить в неблагоприятной среде. Отчаянная борьба за жизнь, безжалостное уничтожение всего, что может ей угрожать. Клетке не до сантиментов, не до религий, не до размышлений о доброте и справедливости, не до ложных ценностей — она просто отчаянно пытается выжить.
Сожри ты — или пожрут тебя.
Дедушка очень интересно рассказывает про клетки, про жизнь и смерть. Мой дедушка врач, хирург Мияги Мураками. Папа тоже врач, но обычный терапевт, дедушка говорит о нём с лёгким презрением, говоря, что природа на нём отдохнула и вся надежда на меня, что именно я должен унаследовать его таланты и лабораторию. А также библиотеку.
Дедушкина библиотека — это множество книг в тёмных переплётах, мне чудится в них нечто угрожающее, словно они хотят поглотить тебя, заманить в свои сети, нашептать лживые сказки, а в итоге — просто посмеяться над глупым человеком, который хочет проникнуть в тайны бытия.
Я боюсь его книг, мне не нравится его лаборатория, и я ненавижу потрошить живых лягушек — но дедушке я демонстрирую обратное.
Я слишком его уважаю, чтобы не слушаться, чтобы не улыбаться ему, чтобы не играть в его игры.
Пробирки со странными жидкостями, змеевики, тянущиеся через всю огромную захламленную комнату, странные звуки непонятных процессов, происходящих между различными жидкостями — они сливаются в одно целое, взаимодействуют, подогреваются, испаряются и снова оседают на стенки сосудов разноцветными каплями, превращаясь в итоге в нечто иное. Это завораживает, я могу вечно смотреть на бесконечные процессы изменений, почти не шевелясь, едва дыша, глядя, какими ловкими становятся старческими руки, похожие на живых пауков. Они словно действуют отдельно от всего тела, иногда эта мысль меня пугает. В кошмарных снах я вижу, как эти руки плетут свои нити, словно паук паутину, и запутывают меня.
А ещё во сне я вижу пентаграммы, которые дедушка чертит мелом на холодном каменном полу подвала. И они зажигаются, словно ёлочные гирлянды, светятся потусторонним светом…
Но это не самое страшное.
Я знаю, что пентаграммы — это ключи к другим мирам и иным существам.
Дедушка называет их отмычками, так как такое проникновение незаконно.
Первый раз, когда я увидел настоящего демона, я едва не закричал и прокусил губу до крови. Мне было очень страшно, но я знал, что нельзя издавать ни звука, иначе демон тебя найдёт и съест. Так сказал дедушка перед началом вызова.
«После моей смерти я отдам тебе всю коллекцию отмычек», — говорил он.
Моя мать — сумасшедшая. Я знал это очень давно, и не помню, кто первым сказал мне об этом, или где я это подслушал. Взрослые часто говорят рядом с детьми то, что думают, полагая, что мы ничего не понимаем.
Мне только тринадцать, но я понимаю многое.
Я знаю, что мне нельзя оставаться с мамой наедине, и, когда я брожу по бесконечным коридорам нашего дома, меня охватывает ужас — вдруг я столкнусь с большим зеркалом во весь рост и не успею вовремя отвернуться, и утону в ледяной серости собственного взгляда, или вдруг меня будет поджидать моя мать, которая улыбнётся ледяной улыбочкой и скажет: «Маюри, моя любимая куколка!»
И схватит меня, а потом задушит, чтобы я стал по-настоящему неподвижным.
Будет душить медленно-медленно, бездумно-долго, улыбаясь такой очаровательной улыбкой на белом лице, осыпая меня снегом белоснежно-серебристых волос — мне говорят, что у меня такая же милая улыбка, как у матушки, а волосы такие же прекрасные, словно снег или покрытая платиной седина.
… В доме я боюсь не только зеркал и фарфоровых кукол.
Я не люблю, когда к нам приходит помощница отца в клинике — Харука Ёдзи со своим сыном.
Я всегда инстинктивно недолюбливал эту странную женщину с глубокими чёрными глазами, в которых сложно отличить зрачок от радужки. Она наполовину японка, и от матери, испанки, ей достались слишком густые брови и жгуче-чёрные глаза и волосы.
Да, она очень красивая, яркая, экзотичная. У неё хрупкие черты лица и точёная фигура, но я испытываю к ней только лишь отвращение.
А особенно ненавижу её сына, Йоширо.
У него такие же чёрные волосы, как и у неё, но глаза зелёные, что делает его в остальном вполне японские черты лица особенно странными.
Совсем недавно отец заявил, что его помощница теперь будет жить с нами, так как за моей мамой нужен постоянный уход. И ещё я узнал, что Йоширо… мой сводный брат.
Значит, мой отец долгое время обманывал маму… и меня.
Кажется, моей матери было всё равно — она безучастно приняла эту новость и совсем не впала в безумие, как многие ожидали. Возможно, она инстинктивно боялась Харуки. Та уже несколько раз укрощала её и с неженской силой сражалась с ней, швыряла на пол и заламывала руки — до боли. Я знаю, что ей всегда нравится, когда моя мама кричит!
А затем она вкалывала ей лекарство, глядя на меня с усмешкой превосходства.
Я боюсь и ненавижу своего сводного брата — у него странный оттенок волос, он иногда кажется мне каким-то зеленоватым, словно мой брат — утопленник, натянувший чужую кожу, которая тоже отливает трупной зеленью. А его глаза по-настоящему зелёные, словно у демона.
Я боюсь спать, потому что во сне вижу демонов, которые выбираются за пределы пентаграммы и разрывают меня на части, или мне кажется, что брат спрятался под кроватью с острым ножом, или мать скрывается в шкафу, прижимая к себе одну из своих фарфоровых кукол, которая подначивает её убить меня.
… Мне хорошо только с моими друзьями. Я очень люблю Агояши Тензо — она так потешно машет своей катаной! Оружие по-настоящему острое — я проверял — и сильно порезал руку. У меня до сих пор остался тонкий шрам. А ещё я люблю Сае, она такая маленькая и хрупкая, словно мамина кукла, но её невозможно принять за куклу из маминой коллекции, она слишком некрасивая, не настолько совершенная, её черты не пленяют изяществом, а глаза не кажутся огромными. У неё узкие чёрные глаза, как у обычной японки, заострённое треугольное личико, очень маленькое и худенькое тело. Она рассказала нам с Тензо, что никогда-никогда не вырастет, что она чем-то больна. Я пообещал, что вырасту, обязательно стану врачом и вылечу её. И просил не умирать до этого момента, чтобы я успел выполнить клятву. Она серьёзно кивнула и пообещала, а Агояши накричала на меня, даже едва не побила, сказав, что бы я не смел говорить о том, что Сае когда-нибудь умрёт.
«Мы все будем бессмертными! Мы никогда не умрём!» — уверенно заявила она, обнимая нас обоих.
… Я знаю, что мне нельзя рассказывать никому-никому, даже дедушке. Йоширо сказал, что вырвет мой язык, если я кому-нибудь расскажу. Для того чтобы я ему поверил, он воткнул нож в мой глаз.
Дедушка едва не задушил его, а Йоширо смеялся и смеялся, пока он что-то в него не вколол — дедушка всегда носит с собой свой врачебный чемоданчик, как Харука.
Когда отец пришёл с работы, дедушка долго с ним говорил, просил, чтобы он отдал ему меня. Но папа не согласился, сказав, что моя мать не переживёт этого. И что за мной прекрасно присмотрит Харука, его неофициальная… вторая жена.
На просьбу избавиться от Харуки и Йоширо отец тоже не прореагировал. Он сказал, что то, что произошло с моим глазом — трагическая случайность.
А я почти и не плакал, так как теперь уже меньше боялся зеркал — всё-таки заглянуть в один глаз не
