Баку.
Мне было 18 лет. Ни одно из испытанных мною лишений не вытеснит из Моёй памяти голод. Судьба свела меня лицом к лицу с этой гостьей — подругой бедности. Я тщетно искал работу в незнакомом городе.
Время шло, у меня не было друзей. Когда в окнах магазинов я видел обилие всевозможных деликатесов, а из булочной доносился сводивший меня с ума запах свежего хлеба, у меня ничего не было в моих потрепанных карманах, даже на то, чтобы купить корку хлеба…Я не мог просить… Я старался спать, сколько возможно, это единственное средство заглушить, забыть невыносимые муки голода.
И сегодня, когда голод схватил миллионы людей за горло, кошмарные воспоминания об этих ужасных днях вновь воскресли, и душа моя в страданиях…
Друзья мои! Запомните! Голод приносит не только страдания физические, он убивает и душу человека.
Помогите, помогите любыми средствами, которыми вы располагаете! Я прошу реальной помощи.
Фёдор ШАЛЯПИН».
После этих концертов он перевел в помощь голодающим соотечественникам весь крупный сбор.
Квартира Ирины Федоровны — настоящий музей, где хранятся письма, дневники, подлинные рукописи Шаляпина, неопубликованные фотографии, кипы газет, журналов, редчайшие документы, связанные с жизнью, творчеством и общественной деятельностью Федора Ивановича. И вот сейчас, когда советские люди отмечали столетие этого великого русского артиста, я снова побывал в гостях у Ирины Федоровны.
В её адрес поступали приветственные телеграммы, письма.
— Но вот что мне всего дороже, — сказала она мне, улыбаясь, и показала вычеканенный на металле портрет Шаляпина. — Его привез мне один певец, гастролировавший по Уралу. Оказывается, эти значки к юбилейной дате отчеканили тамошние рабочие. Я получила этот значок и подумала: если в далёком Кузнецке рабочие отчеканили такие значки, то этот маленький штрих говорит о подлинной народной славе и о том, что советские люди не забывают моего отца.
Владимир БАРДИН
ПОСЛЕДНИЕ СОБАКИ АНТАРКТИДЫ
С первых советских антарктических экспедициях на довольствии состояло несколько собачьих упряжек. В Мирный было доставлено с Колымы пятьдесят сибирских лаек.
Была и штатная должность каюра.
С каюром первой экспедиции Иваном Моисеевичем Кузнецовым, архангельским помором, мне не пришлось познакомиться, а вот с Виктором Ведешиным, сменившим его во второй экспедиции, мы вместе возвращались из Антарктиды на «Оби». Виктор был коренастый, светловолосый парень, родом тоже с Севера. Во время качки он жестоко страдал, но на спокойной воде взахлёб рассказывал о своих собачках, сыпя кличками: Галстук, Казбек, Угрюмый, Лена, Мальчик, Индус… Товарищи Виктора по зимовке говорили, что он слишком уж ревностно смотрел за упряжками, сердился, когда его собачек без особой надобности беспокоили: «Заведи вездеход и езжай себе на здоровье, а собак по пустякам не трожь. Это ведь живые твари, с ними обращение должно быть соответствующее…»
А затем ездовые собаки Мирного, как «нерентабельный транспорт», попали под сокращение штатов. Была упразднена и должность каюра. Виктор не раз наведывался в отдел кадров антарктической экспедиции, надеясь, что о собачках ещё вспомнят. Но о них не вспоминали. Оставшиеся в Антарктиде собаки постепенно одомашнились.
На станции Лазарев, куда я попал в 1960 году, жили две огромные пушистые лайки. Её звали Лаза, его — Рев. Но, кроме этих законных полярных уроженцев, здесь обитало несколько облезлых, рыжих, постоянно мерзнущих дворняг. Как и зачем они оказались в Антарктиде, для меня так и осталось загадкой. Даже имён они не имели. Зимовщики звали этих бедолаг общей кличкой — Парамоны. Домики Лазарева были занесены метелями и находились под четырёхметровым слоем снега. Входили на станцию сверху, через люк. Помню, как я открыл крышку люка, сделал несколько осторожных шагов в темноту, поскользнулся и пошёл «считать ступеньки»… И тут в довершение всего кто-то провел мне по лицу словно тряпкой. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что очутился в тамбуре перед обитой войлоком дверью. У моих ног сидели четыре собаки. Два пушистых здоровых пса и две облезлые рыжие дворняги. Псы сидели, как истуканы, а собачонки крутились под самым носом. Когда я открыл дверь, Парамоны хитро проскользнули внутрь, в тепло, Лаза и Рев не пошевельнулись.
Японцы раньше также имели в Антарктиде собак, но в 1958 году при срочной эвакуации своей станции Сева вынуждены были бросить их. Пятнадцать собак привязали, оставив небольшой запас пищи. Это событие получило в Японии широкую огласку, и вскоре в городе Осака «жертвам» был установлен памятник. Каково же было удивление японцев, вернувшихся через год на свою станцию, когда их встретили две собаки, приветливо виляя хвостами. Очевидно, они перегрызли привязь и питались все это время пингвинами и их яйцами, даже не подозревая, что скорбящее человечество воздвигло им памятник. Когда в 1965 году наш геолого-географический отряд попал на Севу, ни одной собаки там уже не было.
В других экспедициях «собачьи дела» обстояли не так печально.
Эдмунд Хиллари, покоритель Эвереста, и Вивиан Фукс, начальник трансантарктического похода, использовали собачьи упряжки для разведки дороги к Южному полюсу. И собаки Фукса добежали до полюса, как добежали в своё время до полюса собаки Амундсена.
А вообще собаки впервые перезимовали на Антарктическом материке в 1900 году вместе с экспедицией норвежца Карстена Борхгревинка. Это были девяносто отборных сибирских лаек. С большим трудом перенесли они длительное плавание и радостно высадились наконец на твёрдую землю. Резвились, охотясь за пингвинами и тюленями, неутомимо работали в упряжке, слепли от яркого блеска бескрайних снегов, голодали и мёрзли в суровую полярную ночь. Именно в это время, когда работы не было, предоставленные сами себе, собаки дичали и в них просыпались звериные инстинкты. Борхгревинк писал в своем дневнике:
«Зимой собаки становились злее волков. Время от времени, словно сговорившись, они обрекали одного из псов на съедение, и последний, бесспорно, знал об уготованной ему судьбе. Он как можно ближе держался к людям и домикам и при возможности вползал в жилище и укрывался там. Бедный пёс худел на глазах и казался подавленным. Другие собаки всё время подстерегали его. Как только он оказывался в пределах досягаемости, вся стая бросалась, чтобы напасть на него и прикончить. Горе псу, если он не обеспечивал себе пути к отступлению.
Если он пытался убежать, то начиналась дикая гонка не на жизнь, а на смерть.
Вся кавалькада уносилась в лунном сиянии через необозримые ледяные поля, пока не превращалась в чёрные точки на белом покрове. Иногда слышался отдалённый вой, и внезапно наступала тишина. Мы понимали: всё кончено. Нас особенно поражало, что в те периоды, когда один из псов был обречен на съедение, между остальными собаками воцарялся мир. Казалось, они сознавали, что для осуществления их злого умысла требуется сплоченность…»
Порой от антарктических собак зависел не только успех экспедиции, но и сама жизнь исследователей. Вот что случилось в экспедиции, руководимой известным австралийским исследователем Дугласом Моусоном.
Моусон со своими товарищами Мерцем и Ниннисом на двух собачьих упряжках отправились в дальнее путешествие по неизведанным районам Антарктиды.
В середине перехода Ниннис погиб, провалившись вместе с одной упряжкой и санями, где было сложено продовольствие, в бездонную трещину. Два человека и шесть собак остались почти без еды в 450 километрах от лагеря.
