живому источнику. После этого мне так хорошо бывает! Остается легкая, светлая грусть, как после печальной музыки. И у меня вот тут, — он ткнул пальцем в тощую грудь, — рождаются новые песни.
— Значит, за новыми песнями ездите на старое пепелище? — улыбнулась Маша.
— Я-то, пожалуй, да, — хитро прищурился Нутетеин. — А другие хотят приносить жертвы богам, которые осиротели. Если бы мы все поселились в одном месте, тогда, наверное, и боги последовали бы за нами. А так им пришлось остаться на старом месте. Не разорваться же богам на три части… Ведь что получилось? Эскимосы из Наукана перебирались не только в Уэлен. Большинство направилось в Нунямо, а несколько семей — в Лорино. Может быть, вместе нам было бы лучше.
В такой деликатной форме Нутетеин высказал свою мечту — собрать в одном месте всех эскимосов, разбросанных по Чукотскому полуострову. Хотелось старику объединить в своем ансамбле побольше хороших певцов и танцоров!
Много лет эскимосы и чукчи осваивали музыкальные инструменты, завезенные с материка. От балалайки до пианино. В первые послевоенные годы в чукотских селах появились даже аккордеоны и саксофоны. Природная одаренность помогала быстро овладевать этими диковинными штуками. Казалось, навсегда забыты старинные песни и танцы под бубен. Лишь изредка кто-нибудь из подвыпивших охотников вдруг заводил в сельском клубе родную мелодию, навлекая на себя гнев молодых людей, разучивающих танец молдаванеску или медленный гавот.
И также вдруг возродился небывалый интерес к своим песням и танцам. Пришлось заново, по крупицам собирать растраченное богатство. Знаменитый уэленский певец Атык снова взял в руки бубен, воспрянул духом Нутетеин, засверкал талант Умки. Но самое удивительное заключалось в том, что вся молодежь потянулась к старому. Да и было ли это старым? Новые мысли, новые идеи вдруг нашли новое воплощение в, казалось бы, навсегда утраченных формах.
Это произошло как раз в то время, когда Чукотка переживала великое переселение. Из яранг — в дома!
— Только три яранги осталось в Узлене, — продолжал Нутетеин. — Скоро лишь по книгам наши дети будут узнавать, как жили отцы. В Наукан будут ездить на экскурсии…
— А есть такие, которые не хотят из яранг уходить? — спросила Маша.
В райцентре часто спорили на эту тему. Одни говорили, что местные жители неохотно покидают древнее жилище. Другие утверждали, что каждый чукча и эскимос в любое время согласен оставить свою темную, дымную ярангу.
— Многие хотят переселиться, но есть и такие, что боятся, — ответил Нутетеин после короткого раздумья.
— А чего боятся?
— Непривычно, — вздохнул старик. — И хочется и страшно, как с новой женщиной.
— Что же страшного в доме-то? — продолжала допытываться Маша.
— Непривычно! — повторил Нутетеин. — Всю жизнь человек спал в пологе. Тело приспособилось к оленьим шкурам, руки сами знают, что где лежит, глазами не надо смотреть за их движением. Вещи испытанные — жирник, деревянное корытце для еды — кэмэны, бочки для зелени, каменные ступы — толочь жир и замороженное мясо. А в доме все иное. Нельзя же в дом переселяться с жирником, с каменной ступой, с кэмэны… Многое надо менять, ко многому привыкать заново. Молодым это легко, а старикам труднее. Вместе с вещами изменяются ведь и мысли. Многие мысли… А это очень трудно…
Нутетеин помолчал, пожевал с закрытым ртом. Маша знала, что во рту у старика огромный рэлюп — искусно сделанная жвачка из табачного листа и махорки, смешанной с легкими желтыми волокнами размятой папиросы «Казбек».
— И еще — холодные эти домики, — вновь заговорил Нутетеин. — Зимой все гвозди видны…
Маша представляла себе, что это такое. У нее в комнате тоже было так: в сильные морозы шляпки гвоздей покрывались инеем. Это было красиво, но неприятно, особенно по утрам, когда надо выскакивать из-под теплого одеяла и совать ноги в оледенелые тапочки.
— Наверно, время пройдет, пока люди придумают хорошие дома для Севера, — сделал свой вывод Нутетеин. — Яранга стала ярангой тоже не сразу. Пробовали сначала одно, потом другое. Между Уэленом и Науканом есть старинные, заброшенные стойбища. Если внимательно присмотреться, можно заметить следы жилищ. Совсем иначе жили наши предки, наполовину зарывались в землю. Стен у яранги почти не было, одна крыша. Человек рыл большую яму в половину своего роста, стараясь, чтобы земляные стены были ровными и не осыпались, а потом вокруг ямы ставил кости из китовой челюсти так, чтобы верхние их концы сходились, образуя шатер, и все это накрывалось моржовыми шкурами. Плотно. Тогда еще не знали мехового полога. Все было вместе: и чоттагин, и спальня, и очаг. Не то что теперь! Теперешняя яранга — очень удобное жилище. Ты бы посмотрела яранги в Уэлене! О-о! Чоттагин чистый, на земляном полу можно сидеть. Собаки отделены, не мешаются под ногами, не трутся рядом, когда человек ест. А полог — куда там комната! Стены в ярких ситцах, на полу — цветной линолеум. И не жирник уже горит, а хорошая керосиновая лампа. И свет дает и тепло. Хоть чайник над ней вешай… А что дома? Ведь и хороший деревянный дом можно превратить в грязную ярангу. Смотря кто там живет и как живет…
Сам Нутетеин не торопился переселяться в домик:
— Мы так решили: сначала пусть переселяется молодежь. Даже председатель нашего сельского Совета товарищ Кэлы тоже еще в яранге держится…
Об этом Мария знала. Кэлы даже вызывали на бюро райкома.
Председатель Уэленского сельсовета был уже немолодой, но крепкий мужчина, с заметной проседью. В райком явился в черном пиджаке и цветной рубашке с галстуком. Хорошо отглаженные брюки заправлены в добротные низкие торбаса.
Формально его вызвали с отчетом о деятельности Уэленского сельского Совета. Так и было записано в протоколе. Кэлы добросовестно перечислял, чем занимается Совет в первую очередь, что строится в селении, какие еще нужны постройки; горячо доказывал, насколько необходимо возводить новую школу в знаменитом селе, где каждый год обязательно бывает десятка полтора журналистов и кинооператоров…
— Гостиница нам очень нужна, — убежденно говорил он. — Приезжих приходится сейчас селить либо в мой кабинет, либо в интернат. А потом из интерната пустые бутылки выносим — плохой пример подрастающему поколению.
Вот тут-то секретарь райкома с внушительной фамилией — Маршалов — и решил его подловить, с ехидцей спросил:
— А вы-то сами какой пример подаете подрастающему поколению, товарищ Кэлы?
— Я непьющий, — обиделся Кэлы.
— Речь не об этом, — сказал Маршалов. — Почему до сих пор в яранге живете?
Кэлы растерянно заморгал.
— Так ведь у меня хорошая яранга, — возразил он. — Даже печку поставил, электрический свет провел. В моей яранге еще долго жить можно… Телефон есть… А молодым в этом отношении пример подавать не надо. Им дом подавай!
— Яранга остается ярангой, даже если ты сделаешь в ней совмещенный санузел с горячей водой, — веско сказал секретарь и, довольный своей остротой, продолжал: — Тебе предлагали уже четыре дома, а ты все держишься за ярангу! К лицу ли коммунисту, представителю Советской власти жить в ветхой, грязной, дымной яранге!
— Моя яранга чистая, крепкая, и дыма нет, — упорствовал Кэлы. — Не могу я переселиться…
— Почему? — нетерпеливо спросил Маршалов.
— Потому что представляю на селе Советскую власть.
— Ну?
— Поэтому и не могу переселиться, — упавшим голосом сказал Кэлы.
— Ничего не понимаю, — развел руками секретарь.
Остальные члены бюро тоже выразили удивление, недоуменно переглянулись. И Мария Тэгрынэ ничего не могла понять.
— Может, объяснишь нам, своим товарищам, в чем там у тебя дело? — уже мягче спросил Маршалов. — Говори откровенно. Можем ведь и помочь…
