— Вы что, вправду не понимаете, почему я не хочу переезжать в новый дом? — изумился Кэлы.
— Не можем! — сказал секретарь и хлопнул ладонью по столу. Звук был громкий, хотя Маршалов с виду казался щупловатым и ростом невысок.
— Когда меня выбирали председателем сельского Совета, мне говорили, — Кэлы кивнул в сторону председателя райисполкома, — что первейшая моя обязанность — заботиться о том, чтобы каждому уэленцу жилось хорошо. Я всегда старался следовать этому правилу. Главное дело у нас сейчас — строительство жилья. Каждому хочется побыстрее сменить ярангу на благоустроенную квартиру. Люди Севера ждали этого веками. Какой же я буду представитель народной власти, если первым полезу в новый дом? Разве власть дается для того, чтобы хватать лучшее?
— Никто тебя не призывает хватать лучшее, — досадливо отмахнулся Маршалов и даже поморщился брезгливо. — Словечко-то какое выбрал: хватать.
Кэлы не стал отвечать на сердитую реплику.
— Я решил так: перееду в новый дом лишь после того, как последний уэленец покинет ярангу.
Сказав это, председатель сельсовета спокойно уселся на место.
Маше запомнилось странное выражение лица у Маршалова: он и сердился на Кэлы и как будто радовался, что такие вот кадры советских работников выросли на далекой Чукотке.
Но приятные эти воспоминания и не менее приятную беседу с прибывшими на вельботе уэленцами надо было кончать. Приспело время бежать на работу.
Нутетеин не стал прощаться, пригласил:
— Приходи вечером, может, песни будем петь… Ты ведь наша. Мы хорошо помним твоего деда и твою маму. Красивая была! Может быть, в Наукане после нее не появлялось больше такой красивой девушки. А ты на нее похожа…
Весь день Маша чувствовала какое-то необъяснимое волнение. Едва дождалась конца рабочего дня.
Забежала домой переодеться. Не задумываясь, сняла шерстяной костюм, надела платье полегче, а поверх него, вместо плаща — цветастую камлейку. Когда шла к берегу, кто-то окликнул ее:
— Уезжаешь?
До сих пор эту камлейку она надевала только в дорогу.
На берегу трещали костры, слышались веселые голоса. Сразу заметно, что уэленцы побывали в магазине. Огромные чайники висели над огнем. На дощечках, на ящиках, на лопастях весел были разложены куски вареного мяса, ломтики итгильгына, нерпичьи и моржовые ласты. Тут же рассыпано печенье, куски сахару, стоят банки с фруктовыми консервами.
— Пришла! — обрадовался Нутетеин. — Иди садись рядом со мной.
Молодые ребята отошли подальше от комсомольского секретаря — знали ее как непримиримую противницу употребления веселящих напитков. А вот Нутетеин не ведал этого.
— Немного выпьешь? — спросил он Машу.
Маша молча кивнула.
Старик достал старую эмалированную кружку и нацедил из бутылки шампанского. Лил осторожно и умело, так что напиток не пенился.
Пьяных на берегу не было. Но, пожалуй, человека два-три казались веселее остальных. Особенно Василий Корнеевич Рыпэль. Он говорил только по-русски, потому что рядом с ним сидел районный фельдшер Копылов, его большой приятель.
— В чем сущность полигамии? — вопрошал Рыпэль и сам отвечал: — В классовости. Только богачи на Чукотке могли управляться сразу с несколькими женщинами…
Маша спросила Нутетеина:
— Почему не приехал Атык?
— Болеет, — грустно ответил старик. — А ведь он не старше меня. Но досталось ему больше. Когда он гарпунером ходил на норвежском китобойце, капитан его сильно колотил. После этого хиловат стал. Однако песни и танцы не бросил. — И вдруг без заметной логической связи: — Слышала ты про «Челюскин»?
Маша кивнула.
— Думаю, не все слышала. Спасали мы моряков, можно сказать, всей Чукоткой. Помогали как могли. С пургой воевали. Пурга метет, а мы тут же ровняем сугробы, чтобы самолеты сесть могли. Тогда я впервые увидел и самолеты и такое множество русских людей. Конечно, гибель «Челюскина» — большая беда, но сблизила нас с русскими. Как и Великая Отечественная война… Налить еще?
— Не надо, у меня есть. — Маша прикрыла кружку ладошкой. Ей было так хорошо здесь, уютно, покойно, и не хотелось, чтобы это блаженное состояние чем-то вдруг нарушилось.
— Раньше, даже в годы Советской власти, у нас все же существовало настороженное отношение к белым, — продолжал Нутетеин. — Наверное, это оставалось от старых времен, когда человек с корабля считался предвестником беды. Оттого и держались с ним начеку. Но жизнь сама помогала перейти через это. После «Челюскина» и создал Атык свой знаменитый танец. Исполнял его только вдвоем с Кымыргиным. И это было так здорово, что в них двоих люди видели всех челюскинцев: и бородатого Отто Шмидта, и летчиков Ляпидевского, Водопьянова, и капитана Воронина… Ты, дочка, понимаешь — танец нельзя рассказывать. Скажу только, что после этого танца Атыка все признали настоящим, даже великим певцом и танцором…
Слушая Нутетеина, Маша не замечала, какие приготовления шли за ее спиной. Совсем нежданно для нее умолк научный спор между Василием Корнеевичем и районным фельдшером Копыловым, приутих разговор других уэленцев и слышнее стал плеск волн.
— Начинается настоящее веселье, — объявил Нутетеин.
Рыпэль, Гоном, Татро уже держали большие ярары, отсвечивающие желтым при пламени костров. Легкое прикосновение к ним вызывало тихое ворчание туго натянутой моржовой кожи.
В наступившей тишине родился первый звук. Прикрыв глаза, запел Рыпэль. Лицо его вдруг стало совсем иным — по-настоящему мудрым, полным глубоких мыслей, а не сумбура насчет полигамии. Наверное, в эту минуту он думал о жизни… Жизнь — ведь это сам человек. Вот он встает ранним утром, чтобы идти на охоту, на морской лед, или снаряжает байдару и вельбот в открытое море. Навстречу ему дует ветер. В руках! чувствуется сила, и человек встает на нос судна, беря в руки гарпун — тэгрыткунэн. От этого слова и происходит имя Тэгрынэ — Метательница гарпуна. Быть может, в далекие времена, когда сказка была действительностью, жили на свете женщины — метательницы гарпунов и копий. Иначе откуда взяться таким именам?..
Рыпэль отдает бубен соседу и вступает в освещенный кострами круг. Теперь он на тюленьем промысле. Крадется между торосов. Вдали, возле ледовой отдушины, лежит тюлень, и его надо настичь, потому что добыча — это тоже жизнь. Только сильный, сытый охотник по-настоящему радуется блеску снега, зимнему солнцу, ярким краскам у края горизонта. Но еще больше радость, когда он видит у яранги, там, где на стойках лежат зимние нарты, любимую женщину, которая продолжает его род, растит его детей. Женское тепло — это тепло домашнего очага, а улыбка ее — пламя огня…
Один за другим сменяются танцоры в освещенном круге. Со всех концов районного центра на берег моря спешат люди и молча становятся в толпу зрителей.
А песни все звонче. То, что поют и танцуют и Гоном, и Рыпэль, и Татро, и Умка с женой, — это только вступление. Главное впереди.
Нутетеин молча передает бубен жене и вытаскивает из-за пояса расшитые белым оленьим волосом перчатки. Без перчаток танцевать нельзя. Потому что руки в танце — и слово, и чувство, и мысль!
Мария Тэгрынэ сидит впереди. Так вот оно то, настоящее, чего она ждала. Вот как возникает ощущение полной слитности с землей, с людьми, с воздухом, которым дышишь. Словно до этого была она только плоским рисунком на полотне жизни, а теперь ее сущность наполняется глубоким содержанием, и она сама обретает объемность, весомость…
Волна разбивается о скалы Наукана. Бурный поток несется с горы и с грохотом падает в море,
