закончилась репетиция?
— Какое это имеет значение? — вздохнул Эдик.
— Все — и подробно, — с расстановкой повторил Ващенко, но его обычные приемчики явно не срабатывали.
— Когда вы освободите моих друзей? — устало спросил Эдик.
— Здесь я задаю вопросы, — напомнил Ващенко, — и вы должны на них отвечать. И если вы с Ворониной так тщательно выгораживаете Калинина, то учтите, что в таком случае ваши предыдущие показания об услышанном вами крике и прочее вызывают сомнения и повлекут за собой дополнительные вопросы.
— Ну я же говорю, и мне дело пришьет, — усмехнулся Эдик. — Послушайте моего совета, полковник, не пытайтесь досконально разобраться во всей этой истории. Не получится. Правды вы не узнаете, а если узнаете, не поверите, а если поверите, то можете спятить. Это разойдется со всеми вашими привычными представлениями.
— Вы, видимо, считаете, что здесь что-то вроде театра и можно сидеть и балагурить. Так вот, Власов, вы ошибаетесь, и не надо устраивать балаган. Или вы будете четко и прямо отвечать на мои вопросы…
— Или — что? — резко спросил Эдик, глядя в глаза полковнику. Взгляд его так разительно изменился, что Ващенко почувствовал себя неуютно. У него вдруг появилось чувство, что все, что он делает, — неправильно, неадекватно происходящему, и сидящий напротив него свидетель прекрасно это знает. Более того, знают это и Клюкин, и Калинин, и отсюда их спокойствие, отсутствие страха. Но этот Власов пошел еще дальше: он вел себя нагло и развязно, а это следовало пресечь.
— Или, — сказал полковник зловещим тоном, наклоняясь вперед и сверля глазами Эдика, — вы в качестве подозреваемого перекочуете из этого удобного креслица на неудобные нары, да еще с такими соседями, от которых вам тошно станет.
— Так я и думал, — пробормотал Эдик, — что от вас еще ждать, жандармы х…вы.
— А вот это ты зря сказал, парень. — Ващенко нажал на кнопку, вызывая дежурного, и откинулся в кресле.
Прошло секунд тридцать. Эдик сидел спокойно, задумавшись о чем-то. Полковник снова нажал на кнопку.
— Если вы хлопочете по поводу ментов, то они не явятся, — вдруг сказал Эдик. — Они заняты. Знаете чем?
Он улыбнулся и показал пальцем вверх. Полковник невольно поднял голову. Над ним, у самого потолка, парил в воздухе светящийся треугольник, или скорее что-то вроде острия огненной стрелы, поскольку одна сторона треугольника была закругленной и вогнутой.
— Вот и они так же сидят и смотрят на эти штуки, — сказал Эдик. — Придется и вам заняться тем же самым. Только не шевелитесь, не двигайтесь, он, — Эдик снова показал пальцем на странный предмет, — этого не любит.
С этими словами Власов поднялся со стула и спокойно направился к двери.
— А ну-ка стой! — рявкнул выведенный из себя Ващенко. — Я кому сказал!
Он резко поднялся, и тут же ослепительная вспышка перед глазами и резкий электрический удар, сотрясший все тело, заставили его рухнуть обратно в кресло. Власов вышел не оглядываясь. Полковник протянул было руку к телефону, но новая вспышка озарила стол, и ладонь его дернулась от ощущения, словно он коснулся оголенного провода. Сглотнув слюну, Ващенко осторожно поднял глаза к потолку. Проклятый треугольник продолжал парить над ним, чуть слышно потрескивая.
Начальник СИЗО не одобрил бы несанкционированного свидания одного из своих подопечных с журналистом. Но его заместитель Бакланов оказался более современным человеком, и несколько купюр Мацевича сыграли свою роль.
— Десять минут, — предупредил Бакланов Мацевича, и журналист с Калининым сели друг против друга, разделенные толстым стеклом. Переговоры велись по телефону.
— Я журналист из «Экспресс-Инфо», — сказал Мацевич. — После того, как вас арестовали, комиссия не дает хода информации. Я подозреваю, что они там дружно шьют дело, и не в вашу пользу. Наша газета была бы заинтересована в том, чтобы напечатать ваши показания. У вас есть возможность писать в камере?
— Да, — сказал Калинин.
Как и Клюкин, он пока сидел в камере один. Это было большой льготой, но Ващенко уже намекнул, что при неправильном поведении на допросах его могут перевести в общую камеру, «а вы сами понимаете, что это значит для человека, ни разу не побывавшего в заключении».
— Предложение такое: вы пишете статью обо всем, что знаете, мы ее печатаем. Пятьсот баксов ваши.
— Щедро, — усмехнулся Калинин.
— Это больше, чем ваша зарплата, а в вашей газетенке вам столько не заплатят, не говоря уж о том, что вообще не напечатают.
Мацевич был прав. Калинин вспомнил редактора газеты Панфилову, социально озабоченную женщину лет пятидесяти, бывшую учительницу, выдвинувшуюся на демократических митингах благодаря надрывному пафосу речей, и хорошо представил себе, что она скажет, если Калинин попытается написать все так, как оно было на самом деле.
«Вы в своем уме, голубчик мой? Город в тяжелом положении, безработица, растет преступность, нищета, а вы его потчуете этой мистикой, достойной лишь «желтой» прессы?! Нет уж, голубчик, пока я здесь редактор, газета была и останется рупором общественности и будет защищать интересы простых граждан».
— Ну так что? — прервал Мацевич его размышления. — Прибавим еще сотню и по рукам?
И тут в Сергее взял верх «комплекс Коробочки». Ему еще никогда не платили таких денег за публикацию, и «новое и небывалое» породило опасение: как бы чего не вышло. И так все кувырком.
— Нет, — сказал он.
— Ну а что ты хочешь? Твои условия? — Мацевич перешел на «ты», думая, что парень просто артачится, торгуется.
— Ничего я не хочу. И в вашей газете печататься не хочу.
— Поставим псевдоним — хотя не хотелось бы этого делать… Давай так. Если решишься, настрочи и передай через Бакланова. Я жду до завтрашнего вечера. Учти, потом выходные кончатся, к тебе хрен кого пустят. А эти госкомиссары могут и сгноить на нарах ни за х… собачий.
И опять он был прав. Сергей заколебался: а вдруг это единственная возможность? Ведь сейчас он никому не нужен, у него никого нет. Алина ушла, и для нее даже лучше, что он как бы исчез. Клюкин сам за решеткой. Илья вряд ли полезет в свару. Эдик избавился от соперника. И Калинин вдруг четко осознал, что, если он отсюда не выйдет и загремит в какую-нибудь колонию на энное количество лет, ни одна собака о нем не вспомнит. Денег на хорошего адвоката у него нет.
— Ладно, — пробормотал он, — я подумаю, что-нибудь… постараюсь.
— Сюда нельзя, — раздался вдруг голос дежурящего в комнате милиционера. — Вы куда, гражданин?
— Подполковник МВД Сергунин, — прозвучало в ответ. — Член государственной комиссии по расследованию чрезвычайных происшествий.
Сергунин рассчитал правильно. Провинция осталась провинцией. Его удостоверение и нахрап сделали свое дело. Он оказался в комнате свиданий вместе с Клевцовым и Комаровым, застигнув Мацевича «на месте преступления».
— Здравствуйте, — с издевкой сказал Сергунин.
И тут же в комнату вошел побагровевший Бакланов.
— В чем дело? Вы кто? — попытался рявкнуть он на Сергунина, но тот уже держал в вытянутой руке удостоверение.
— Кто разрешил подследственному свидание? — жестко спросил он, и майор Бакланов сник. Деваться было некуда. Мацевича он провел сам. И вывести Калинина тоже сам распорядился.
