Ивана Ивановича обвинил в антипедагогических действиях…
С тех пор как в Брусничном Саша села в самолет, который понес ее к новой, неизведанной жизни, Коршун, и ребята, и учителя казались ей такими дорогими и хорошими, что хотелось бесконечно думать и говорить о них.
– Ну, а театр? Коршунский народный театр? – спросила Варвара Сергеевна, и в голосе ее прозвучала гордость за земляков. – Как новый режиссер театра? Грустил по поводу твоего отъезда?
– Режиссер замечательный! Настоящий. Он очень расстроился, что я уезжаю. Очень. Одну пьесу, почти готовую, пришлось снять с репертуара, – невесело ответила Саша и вдруг загорелась: – У нас две новые актрисы, очень способные. Работница с лесопильного завода и учительница – из другого района приехала, как только узнала, что в Коршуне народный театр создан.
– А Вартан Акопович?
– Он такой чудесный, Варвара Сергеевна! – с искренним чувством воскликнула Саша. – Видели бы вы, как он увлекается театром! Это ведь он предложил театру выезжать на поля к колхозникам, ездить по селам нашего района.
– И получается?
– Еще бы! А вы знаете, что на Всесоюзную олимпиаду у нас утвердили ту самую сцену, которую вы рекомендовали. И я там должна играть. Только теперь вот не знаю, как все это получится…
Подошел автобус. Толпа прилетевших хлынула в раскрытые двери. Саша и Варвара Сергеевна устроились в задних рядах.
– А Вера? – продолжала расспрашивать Варвара Сергеевна.
– Ой! Я забыла сказать вам – у нее же умерла мама. Из интерната она теперь ушла. Живет с бабушкой.
– Ну, а Ваня? – мельком взглянув на Сашу, негромко спросила Варвара Сергеевна. – Иван Иванович?
По вспыхнувшему лицу, по зажегшимся искрам в глазах Варвара Сергеевна поняла, что дружба Саши и Вани продолжается.
– Ваня? Он все Коршун благоустраивает. Недавно у нас парикмахерскую открыли. А то надо было ездить в Брусничное. Видели бы вы, как Ваня ссорился с председателем поселкового Совета! Тот говорит, что на очереди другие, более важные мероприятия, а Иван Иванович ему: «Нам, молодежи, парикмахерская нужна немедленно!» Ну, и убедил все же. Работает теперь и дамский и мужской парикмахер. Помните домишко старый около ворот Итальянского парка? Вот его подновили, утеплили и вывеску повесили: «Парикмахерская». Очень здорово!
Саша замолчала, поглядела в окно. Автобус бежал по дороге, освещенной фонарями и фарами. Справа и слева мелькали темные силуэты деревьев.
Вспомнился Саше неожиданный приезд в родной дом. Мать обрадовалась сбывающимся мечтам дочери, а отец призадумался над своим скептическим отношением к ее будущему.
Вспомнилась и последняя встреча с Ваней.
На рассвете она улетала в Москву. А ночь, всю ночь от вечерней до утренней зари, они бродили по осеннему парку. Где-то на высоком стволе, в длинной, по-летнему зеленой хвое кедра, ухал филин. В тишине парка, в зарослях его, иногда звучно ломался сухой валежник под тяжестью тела какого-то зверя, забредшего сюда из тайги. Изредка с тихим шорохом, напоминающим вздох, падал с дерева высохший лист. Тихо попискивала какая-то пичужка, словно пробуя голос, чтобы запеть, но так и не запела: час не тот и время года неподходящее для птичьих песен.
Взявшись за руки, они бродили по парку то молча, то говорили совсем не то, что нужно было говорить при разлуке.
На рассвете подошли к интернату. Как было условлено, Саша влезла на завалинку, открыла форточку и позвала Веру. Та, одетая, лежала на непостланной кровати и сладко спала. Но, услышав Сашин голос, она вскочила, прокралась по коридору мимо комнаты Феклы Ивановны и открыла дверь.
Ваня взял Сашу за руку, и она вдруг заплакала, прижалась лицом к его груди.
– Не надо… Не надо, – успокаивал Ваня, нежно прикасаясь к Сашиным волосам.
Что-то очень важное надо было сказать друг другу в эту минуту, о чем-то напомнить. Но оба молчали.
– Скорее!.. – сказала Вера, выглядывая из дверей. – Кто-то идет по коридору. Может, Фекла Ивановна услышала… – И, не желая смущать Сашу и Ваню, спряталась в сенях.
Саша приподнялась на носки, обхватила руками Ванину шею, поцеловала его первым, горьким поцелуем разлуки, не оглядываясь взбежала на ступени крыльца и скрылась за дверями интерната.
Утром на брусничниковском аэродроме Сашу провожал почти весь класс. Она по лестнице поднялась в самолет. На последней ступени задержалась, оглянулась, беспомощно взмахнула рукой. Так и остались в ее памяти белесое небо, обещающее быть ясным, пламенеющий горизонт и над холмом отлично видимый глазу багровый край солнца. Мать и Вера – рядом. В их глазах слезы печали и радости за нее. Улыбающиеся Федор Алексеевич, Елена Николаевна, Славка. В стороне ото всех Ваня. Он поднимает в приветствии руку и пытается улыбнуться ей на прощание, но улыбка не получается.
Самолет долго бежит по дорожкам аэродрома, незаметно взмывает вверх. Саша смотрит в окно. Плывут внизу черные и зеленые квадраты брусничниковских полей, затем их разрезает серая лента Оби. Вот где-то среди этих изгибов реки, на берегу, стоит старый дом бакенщика… Саша смахивает слезы.
Но рядом с грустью в сердце ее поднимается радость. Разве не счастье лететь в Москву по вызову киностудии, пробовать силы свои в любимом труде, которому с юных лет решила она отдать всю себя? Дух замирает, когда думаешь, что наконец перед тобой открывается широкая дорога в жизнь.
А Коршун? Родные и друзья? Она останется им верной на всю жизнь. Она мысленно приносит клятву в том, что, когда станет актрисой, ее первой сценой будет сцена народного театра в Коршуне. Она никогда не изменит своей дружбе с Ваней, не забудет Веру. Плохо, что из Коршуна она месяцами не писала писем матери и отцу. Теперь будет писать часто, длинные письма, в которых подробно станет рассказывать о всех мелочах своей новой жизни. Матери и отцу, как никому, дороги эти мелочи.
В окно самолета уже не видно реки. Землю покрывают зеленые массивы, кое-где разукрашенные бурыми пятнами. Это тайга. Осенняя сибирская тайга…
– А ты все же под счастливой звездой родилась, Сашенька! – наклоняясь к девушке и прерывая ее воспоминания, с улыбкой говорит Варвара Сергеевна.
– Да, я, наверно, очень счастливая, – серьезно отвечает Саша, как бы прислушиваясь к себе.
