царского правительства, за попытку к которой был повешен в Камеруне под шумок войны без всякой обременительной процедуры Дуала-Менга-Белль. И все эти медвежьи прыжки угнетенного немецкого империализма поддерживала социал- демократическая партийная пресса. В то время, как фракция рейхстага прикрывала таинственным молчанием убийство предводителя — Дуала, социал-демократическая пресса наполняла воздух ликующими песнопениями свободы, которую дадут несчастным жертвам царизма 'немецкие приклады'.
Теоретический орган партии 'Нейе Цейт' (Новое время) писал в номере от 28 августа:
'Пограничное население империи 'двоюродного братца' встретило немецкие передовые отряды с ликующей радостью, так как польское и еврейское население этих местностей, если и имело какое-либо представление об отечестве, то лишь в образе кнута и подкупа. Нищие не имеющие отечества, замученные поданные Николая Кровавого, если бы даже и хотели, не могут защищать ничего, кроме своих цепей, и поэтому они живут сейчас лишь одной надеждой, одной мечтой, чтобы немецкие приклады, зажатые в немецких кулаках, поскорее разбили бы вдребезги всю царскую систему… Ясное политическое стремление живет в груди немецкого рабочего класса, над головой которого проносятся громы мировой войны отбиться от союзников восточного варварства на западе, заключить с ними почетный мир и со всеми силами, до последнего издыхания броситься на уничтожение царизма'.
Если социал-демократическая фракция придала войне характер защиты немецкой нации и культуры, то социал-демократическая пресса наделила ее атрибутом освобождения всех наций. Гинденбург стал исполнителем завещания Маркса и Энгельса.
Памятная книжка нашей партии сыграла с ней в этой войне роковую шутку. Забыв все основные положения, заветы и решения интернациональных конгрессов, как раз в тот момент, когда они должны были быть применены на практике, она, к своему несчастью, вспомнила о завещании Маркса и извлекла его из пыли истории, как раз для того, чтобы украсить им прусский милитаризм, на борьбу с которым Маркс готов бы отдать все 'до последнего издыхания'. Потрясающие раскаты Ново- Рейнской газеты и немецкой мартовской революции против крепостнической России Николая 1-го неожиданно зазвучали в ушах немецкой социал-демократии в 1914 году, принуждая ее, рука об руку с прусским юнкерством, взять в руки приклады против России, где готовилась великая революция.
Как раз здесь следует сделать «ревизию» и обследовать лозунги мартовской революции при свете исторического почти семидесятилетнего опыта.
В 1848 году Россия действительно была «опорой» европейской реакции: абсолютизм, защитник и в то же время могучий руководитель потрясенной и ослабленной малыми государствами, монархической реакции в Германии, являлся порождением русских социальных отношений, глубоко укоренившись на допотопном, натурально-хозяйственном базисе. Еще в 1851 г. Николай I мог дать понять в Берлине через прусского посланника Рохова, что он с большим удовольствием следил за тем, как в ноябре 1848 г. под руководством генерала фон- Врангеля, была 'с корнем подавлена революция в Берлине', что 'и в другие, более ранние моменты, не следовало давать плохой конституции'. Или в другой раз в своем обращении к Мантейффелю, он говорил, что 'с уверенностью рассчитывает на то, что королевское министерство, под руководством его светлости, будет с возможной решительностью защищать перед нижней палатой права короны и добьется признания консервативных принципов'. Тот же Николай I мог еще прусскому президенту министров пожаловать орден Александра Невского в знак его 'постоянных стремлений' к 'укреплению законного порядка в Пруссии'.
Но уже крымская война пробила здесь большую брешь. Она привела к военному и политическому банкротству старой системы. Русский абсолютизм увидел себя вынужденным вступить на дорогу реформ, модернизироваться, приноровиться к буржуазным условиям; таким образом он протянул мизинец черту, который крепко держит его теперь за руку, а скоро и совсем приберет к рукам. События Крымской войны были весьма поучительной пробой того убеждения, что освобождение порабощенного народа можно произвести «прикладами». Военное банкротство под Седаном подарило Франции республику, но эта республика не была подарком Бисмарковской солдатчины; Пруссия как и теперь не могла подарить другим народам ничего, кроме своего юнкерского режима. Республика во Франции была уже давно созревшим плодом трех революций, внутренних социальных войн, происходивших с 1789 года. Крах под Севастополем оказал такое же действие, как и крах под Иеной: при отсутствии революционной движения внутри страны он привел к внешнему обновлению и к новому укреплению старого режима.
Но реформы 60-тых годов в России, пролагавшие дорогу для буржуазно- капиталистического развития, могли быть осуществлены лишь при помощи денежных средств буржуазно-капиталистического хозяйства. Эти средства были предоставлены западно-европейским капиталом Франции и Германии. С тех пор завязались новые отношения, продолжающиеся еще и до сегодняшнего дня: русский абсолютизм поступил на содержание западной европейской буржуазии. 'Русский рубль' не только не катится более в дипломатические чуланы, но не докатывается даже 'до передней короля', как горько жаловался принц Вильгельм прусский в 1854 году; как раз, наоборот, немецкое и французское золото катится в Петербург, чтобы содержать там царизм, миссия которого была бы давно закончена без этого живительного источника. С тех пор царизм не является уже продуктом только русских взаимоотношений: его вторым корнем являются капиталистические отношения западной Европы, и это положение становится ясней с каждым годом. В той же степени, в какой ослабляются с развитием русского капитализма внутренние корни русского самодержавия, в такой же степени увеличиваются другие его корни — западно-европейские. К финансовой поддержке прибавилось, вследствие соперничества Франции с Германией со времени войны 1870 года, также и политическая поддержка. Чем сильнее возрастали возникшие из недр русского народа самостоятельные, революционные силы, направленные против абсолютизма, тем сильнее наталкивались они на сопротивление западной Европы, доставлявшей атакованному царизму моральное и политическое подкрепление. Когда в начале 80-х годов террористическое движение русских социалистов нанесло тяжелый удар старому русскому режиму и уничтожило его авторитет, как внутри, так и вне страны, как раз в этот момент Бисмарк заключил с Россией свое, предохранительное соглашение и таким образом создал ей тыловое прикрытие в международной политике. С другой стороны, чем больше Россия склонялась к немецкой политике, тем безграничней открывала ей свои кошельки — французская буржуазия. Черпая из обоих источников, абсолютизм тянул свое существование, борясь со все возрастающим потоком революционного движения внутри страны.
Капиталистическое развитие, которое царизм своими собственными руками вспоил и вскормил, принесло, наконец, свои плоды: с 90-х годов началось массовое движение русского пролетариата. Под царизмом заколебался фундамент в его собственной стране; бывший когда-то 'опорой для европейской реакции', он видит себя вынужденным дать собственную «плохенькую» конституцию и искать спасительную опору перед поднимающимся потоком на своей собственной родине, и он нашел эту опору в Германии. Германия Бюлова возвратила с благодарностью долг, полученный Германией Врангеля и Мантейффеля. Соотношение получилось обратное: русское вспомоществование против немецкой революции превратилось в немецкое вспомоществование против русской революции. Против русских революционеров начались преследования, ссылки, высылки, регулярная демагогическая травля блаженной памяти тройственного союза, продолжавшаяся в Германии против русских революционеров до самой русской революции. Кенигсбергский процесс в 1904 году не только не явился завершением этой травли, но осветил, как свет молнии, весь период исторического развития с 1848 года — полное изменение отношений между русским абсолютизмом и европейской реакцией. 'Tua res agitur' (о тебе идет дело) призывает один прусский министр юстиции господствующие классы Германии, показывая пальцем на колеблющийся фундамент царского режима в России. 'Введение демократической республики в России отразится очень чувствительным образом на Германии', заявляет в Кенигсберге первый государственный прокурор Шульце, — 'если горит дом моего сосед а, то это угрожает опасностью и моему дому', а его помощник Гаспар подчеркивает: 'конечно, для германского общественного мнения имеет большое значение, — удержится ли твердыня абсолютизма или нет, несомненно пламя революционного движения легко может перекинуться и в Германию…'. Здесь можно видеть воочию, что крот исторического развития, подкапываясь под существующее и переворачивая его вверх ногами, похоронил навсегда старую фразу об 'опоре европейской реакции'. Теперь европейская реакция, прусско-юнкерская главным образом, является опорой абсолютизма; благодаря ей он еще держится в ней, и через нее он может быть смертельно ранен. Это доказала судьба русской революции.
