свое дело он знал отлично, в этом Тони не сомневался. Однако этого, видно, недостаточно.
Недовольный собой, Тони выключил кассету с Филипом Глассом. [2] Музыка давала слишком большой простор ненужным размышлениям. Только слова могли отвлечь его от бессмысленного самокопания. Он внимательно выслушал конец дискуссии о новых вирусах, обнаруженных в африканской Сахаре, не забывая внимательно следить за дорогой, которая вилась среди красот Восточного Ньюка. Когда он свернул к рыбачьей деревне Селлардайк, привычный сигнал возвестил о начале четырехчасовых новостей.
Послышался умиротворяющий голос диктора:
«Осужденный серийный убийца и бывший шоумен Джеко Вэнс подал апелляцию в высшую инстанцию. Вэнса, который был чемпионом Британии по метанию копья, полтора года назад приговорили к пожизненному заключению за убийство полицейского. Ответ ожидается в течение двух дней.
Сегодня полиция Северной Ирландии призвала население к спокойствию…»
Диктор продолжал говорить, но Тони его больше не слышал. Еще один последний шаг, и все. Еще немного волнения, отчаянно верил он, и на него снизойдет покой. Умом Тони понимал, что апелляция Вэнса не должна быть удовлетворена. Однако, пока все не закончится, нельзя быть уверенным до конца. Тони сам участвовал в поимке Вэнса, но наглый убийца постоянно заявлял, что найдет лазейку и выйдет на свободу. Оставалось лишь надеяться, что дорога к свободе существует единственно в воображении преступника.
Когда автомобиль Тони стал съезжать с холма в сторону дома на побережье, который он купил с год назад, он вдруг задался вопросом: а известно ли Кэрол об апелляции? Надо послать ей вечером электронное сообщение, а то мало ли что. Какое счастье, что есть электронная почта. Она помогает избежать множества недоразумений, которые случались, когда они работали лицом к лицу или даже говорили по телефону. Тони понимал, что подвел Кэрол, да и себя тоже. Мысли о ней никогда не покидали его, но он не мог заставить себя признаться ей в этом.
Проехав по узкой улочке к дому, он припарковал автомобиль вплотную к тротуару. В гостиной горел свет. Когда-то у него наверняка сердце сжалось бы от страха. А теперь он живет совсем в другом мире, во многих отношениях превзошедшем его мечты. Теперь он хочет, чтобы все оставалось как есть — ясным, управляемым, не трогающим душу.
Конечно, такая жизнь не идеальна, особенно если надолго. Но она лучше, чем просто сносная.
А для Тони это все, что ему нужно теперь и было нужно прежде.
Урчание мотора действовало на него, как всегда, успокаивающе. На воде с ним никогда не случалось ничего плохого. Насколько он помнил, лодки защищали его от мира. На воде были свои простые и ясные правила, продиктованные здравым смыслом. И даже когда он был еще слишком юн, чтобы уразуметь их, даже когда он нечаянно нарушал их, наказание всегда следовало только на берегу. Наказание было неотвратимо, но ему всегда удавалось обуздывать страх, пока шумели моторы, а ноздри наполнялись запахами немытых мужских тел, несвежего жира с кухни и дизельного топлива.
Боль настигала его, когда жизнь на воде оставалась позади и они возвращались в вонючую конуру возле рыбных доков в Гамбурге, где его дед демонстрировал свою власть над мальчишкой, оказавшимся на его попечении. Наказание начиналось, когда он еще не успевал привыкнуть к твердой земле.
Даже теперь, стоило ему вспомнить об этом, он начинал задыхаться. Кожа словно сморщивалась. Много лет он старался обо всем забыть, потому что это выводило его из себя, делало слабым. Но постепенно он понял, что забыть и освободиться нельзя. Можно лишь оттянуть момент. Теперь он заставлял себя вспоминать, едва ли не с восторгом оживлял в памяти ужасные болезненные ощущения и тем самым доказывал себе, что он достаточно силен и в состоянии победить прошлое.
Если проступки были мелкие, он должен был сидеть на корточках в углу кухни, пока дед жарил колбасу, картошку и лук на плите, которые пахли куда лучше всего того, что готовил кок. А вот вкуса этого жарева он не знал, потому что, когда дело доходило до еды, ему надлежало сидеть в углу и смотреть, как дед жует картошку с луком и колбасой. Его желудок сжимали голодные спазмы, рот заполняла слюна.
Старик ел, словно охотничий пес на псарне, зорко следя за мальчишкой. Опустошив тарелку, он подчищал ее куском ржаного хлеба. Потом брал складной нож и нарезал еще хлеба. Из шкафа он доставал собачьи консервы и смешивал с ними хлеб, после чего ставил миску перед внуком.
— Сукин сын. Ты больше ничего не заслуживаешь, пока не научишься вести себя, как полагается мужчине. У меня были собаки поумнее тебя. Я — твой хозяин, и ты будешь жить так, как я тебе скажу.
Дрожа от страха, мальчик опускался на колени и съедал все, не прикасаясь к еде руками. Этому он научился довольно быстро. Каждый раз, стоило ему оторвать руку от пола и потянуться к миске, старик бил его по ребрам сапогом с металлической набойкой. Выучить такие уроки много времени не надо.
Если проступки были мелкие, ему позволялось спать на складной кровати в коридоре между спальней старика и грязной ванной комнатой, где была только холодная вода. Но если дед решал, что он недостоин такой роскоши, тогда мальчику приходилось спать в кухне на вонючей подстилке, от которой несло последним псом деда, бультерьером, перед смертью страдавшим недержанием мочи. Свернувшись в комочек, мальчик часто лежал без сна, отдаваясь на милость демонам неуверенности и страха.
Когда же дед решал, что непреднамеренные грехи внука требуют серьезного наказания, он заставлял мальчика всю ночь стоять в углу своей спальни, направив на него узкий луч стопятидесятивольтовой лампы. Самому деду свет не мешал спать. Но едва измученный мальчик опускался на колени или засыпал стоя, привалившись к стене, старик переставал свистеть и храпеть и непременно просыпался. После второго раза мальчик перестал засыпать. Он был готов на что угодно, лишь бы избежать невыносимой боли от ударов в живот.
Если деду казалось, что он упрямится или бычится, наказание бывало пострашнее. Тогда ему приходилось голым стоять в унитазе, дрожа от холода и стараясь, чтобы ноги не сводило судорогой. Дед входил в туалет, словно не видя внука, расстегивал штаны и обливал его горячей вонючей струей. Потом стряхивал последние капли и уходил, никогда не спуская за собой воду. Мальчику приходилось балансировать, стоя на одной ноге в воде, смешанной с мочой, а другой упираясь в стенку толчка.
В первый раз его чуть не стошнило. Он думал, что ничего хуже быть не может. Оказалось, может. Во второй раз дед пришел, спустил штаны и уселся опорожнять кишечник. Мальчик попался в ловушку, сидение врезалось ему в ягодицы, спиной он прижимался к холодной стене, на ляжки давила задница деда. Острая вонь поднималась вверх, и его едва не выворачивало. А дед вел себя так, словно внука не было в туалете. Закончив, он подтерся и ушел, не смыв нечистоты. То, что он хотел сказать мальчику, было совершенно ясно. Никудышный, никчемный, никому не нужный.
Утром дед появился вновь, набрал в ванну холодной воды и, все еще не обращая на мальчишку никакого внимания, наконец-то привел туалет в порядок. Потом, словно в первый раз увидев внука, приказал ему вымыться, поднял его и швырнул в ванну.
Неудивительно, что, научившись считать, он первым делом стал считать часы до возвращения на баржу. На берегу они с дедом проводили не больше трех дней, но когда дед бывал недоволен, эти три дня были как три жизни, наполненные унижением, болью и голодом. Однако малыш не жаловался. Он просто не понимал, на что жаловаться. Не зная другой жизни, он был уверен, что так живут все.
Понимание того, что не все правильно, пришло постепенно. Но оно захлестнуло его как девятый вал, заполнив жаждой мести.
Только на воде ему было спокойно. Здесь он распоряжался и собой, и всем вокруг. Но этого ему было мало. Он знал, что есть что-то еще, и хотел большего. Прежде чем занять место в существующем мире, он должен был избавиться от своего прошлого — день за днем. Другим счастье как будто давалось без особых усилий. А он почти всю свою жизнь знал лишь ледяную хватку страха. Даже когда бояться было нечего, тревога не покидала его.
Постепенно он понял, что ему надо. У него появилась миссия. Он не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы исполнить ее, но знал наверняка, что тогда он перестанет дрожать, вспоминая детство. Необходимо было действовать, к тому же теперь он чувствовал в себе достаточно сил для этого. Первый шаг был сделан. И ему сразу стало немного лучше.
