История с кладбищем

— Тебя утопили и сожгли?

Она присела рядом на компост, не снимая ледяных пальцев с пульсирующей от боли Никтовой ноги.

— Приходют в мой домишко ни свет ни заря, я даже глаз не продрала, и тащут меня на общинную землю, что посередь деревни. «Ведьма ты!» — кричат, все такие толстые, чистые, розовые, как порося, вымытые к базарному дню. Один за другим встают и под этим самым небом говорят, как-де у них молоко скисло да кобылы охромели. А последняя встает миссис Джемайма, самая толстая, розовая и мытая из всех. Мол, Соломон Поррит стал ее чураться и знай вьется у прачечной, как оса у горшка с медом. Все, мол, мои чары, околдовала я молодчика. Привязали меня к табуретке и давай топить в утином пруду — коли ведьма, то воды не наглотаюсь, даже не замечу, а не ведьма, тонуть начну. А отец миссис Джемаймы дает каждому по серебряному четырехпенсовику, чтоб табуретку подольше подержали в мерзкой зеленой луже, чтоб я захлебнулась.

— И ты захлебнулась?

— А то ж! Воды набрала с горла по пуп! Так меня и порешили.

— А-а… Значит, ты все-таки не была ведьмой.

Девушка пристально посмотрела на него блестящими глазами и криво усмехнулась. Все равно она напоминала гоблина, но теперь — хорошенького. Никт решил, что с такой улыбкой ей вряд ли нужны были чары, чтобы привлечь Соломона Поррита.

— Что за чушь! Была я ведьмой, еще какой! Они сами узнали, как отвязали меня от табуретки и положили на траву, почитай что уж мертвую, всю в ряске и вонючей тине. Я закатила глазищи и прокляла их, всех до единого, кто стоял тем утречком на общинной земле. Чтобы никто из них не упокоился на погосте! Даже удивилась, как легко оно мне далось, проклятие-то… Будто танец, когда ловишь шаг под песенку, которую не слыхала и не знаешь, а как поймаешь — пляшешь до рассвета. — Она вскочила и закружилась, выбрасывая ноги в стороны, сверкая босыми пятками в лунном свете. — Вот как я их прокляла последним хриплым вздохом! И дух испустила. Жгли мое тело на общинной земле, жгли, пока не остались одни черные уголья, а потом сбросили в яму на земле горшечника, и даже камня с именем не поставили!

Выпалив все это, девушка замолчала и на мгновение показалась печальной.

— Так их похоронили на кладбище? — спросил Никт.

— Ни одной-единой душеньки! — подмигнула она. — В субботу, аккурат как меня утопили и сожгли, мистеру Порринджеру доставили ковер из самого Лондона, и знатный такой ковер! Хорош он был не только прочной шерстью и работой, засела в его узорах страшная чума. К понедельнику пятеро уже харкали кровью, и кожа их стала черной, как моя, когда меня из костра выволокли. Через неделю чума забрала почти всю деревню, а мертвяков свалили кучей в чумную яму на краю деревни и засыпали.

— Вся деревня умерла?

Она пожала плечами.

— Все, кто глазел, как меня топили и жгли. Как нога-то?

— Спасибо, лучше.

Никт медленно встал и кое-как слез с компостной кучи. Потом оперся о железные прутья ограды.

— А ты всегда была ведьмой? В смысле, до того, как их прокляла?

— Будто надобно колдовство, — фыркнула она. — чтобы Соломон Поррит зачастил к моему домишку!

Это не ответ, подумал Никт, но вслух не сказал.

— Как тебя зовут?

— У меня нет могильного камня! — скорчила гримаску она. — Могу как угодно зваться. А что?

— Ну, должно быть у тебя какое-то имя!

— Лиза Хемпсток, если уж так хочешь. — буркнула она. Потом добавила: — Неужто я так много прошу-то? Хоть пометили бы могилку… Я вон там, видишь? Только по крапиве и поймешь, где я усопла. — На миг она показалась такой грустной, что Никту захотелось ее обнять.

Когда мальчик протискивался между прутьями ограды, его осенило: он сделает Лизе Хемпсток надгробье! Может, тогда она улыбнется. Никт обернулся, чтобы помахать ей на прощанье, но она уже исчезла.

По кладбищу валялись обломки чужих статуй и надгробий, но Никт понимал: все это не сгодится сероглазой ведьме с земли горшечника. Нужно что-то особенное. Мальчик решил никому не говорить о том, что задумал, справедливо рассудив, что ему это наверняка запретят.

Следующие несколько дней в его голове вертелось множество планов, один сложнее и замысловатее другого. Мистер Пенниуорт вконец отчаялся.

— У меня создалось мнение. — объявил он, поглаживая свои пыльные усы. — что ваши успехи становятся все более плачевными. Вы не блекнете, мальчик. Вы заметны всем и каждому. Более того, проглядеть вас весьма проблематично. Да если б вы явились сюда в компании фиолетового льва, зеленого слона и малинового единорога, на котором восседал бы король Англии в церемониальном одеянии, я нисколько не сомневаюсь, что люди замечали бы вас и только вас, а от всего остального отмахнулись бы как от мелочей, не заслуживающих внимания!

Никт молча смотрел на учителя, а сам думал, есть ли в городе живых магазины, где продаются надгробия, и если да, то где именно. Блекнуть ему хотелось меньше всего.

Он воспользовался тем, что мисс Борроуз легко отвлекалась от правописания и сочинения, и расспросил ее о деньгах и как ими пользоваться. За эти годы у Никта накопилось немного монет (он знал, что легче всего найти мелочь в траве, где недавно обнимались и целовались парочки), и решил их наконец на что-то употребить.

— Сколько может стоить надгробие? — спросил он у мисс Борроуз…

— В мое время. — ответила она. — оно стоило пятнадцать гиней. Сколько сегодня, ума не приложу. Думаю, больше. Значительно больше.

У Никта было два фунта пятьдесят три пенса. Он даже не сомневался, что этого не хватит.

Никт был в могильнике Человека-индиго целых три года — почти полжизни — назад, но дорогу не забыл. Он поднялся на самую вершину холма: над старой яблоней, над шпилем часовни, над всем городом. Именно там, наверху, гнилым зубом торчал мавзолей Фробишеров. Никт проскользнул в мавзолей, залез за тот самый гроб, дошел до маленьких каменных ступенек, вырубленных в толще холма, и добрался до каменной пещеры. Было темно, как в оловянной шахте, но Никт видел все глазами мертвых.

Слир свернулся кольцом вокруг стен, Никт его чувствовал. Все было так, как мальчик помнил: невидимое нечто, состоящее из туманных щупалец, ненависти и жадности. На этот раз Никт совсем не боялся.

— СТРАШИСЬ НАС! — прошептал Слир. — ИБО МЫ СТЕРЕЖЕМ СОКРОВИЩА, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ УНЕСТИ.

— Я вас не боюсь. — сказал Никт. — Помните меня? И я как раз хотел бы кое-что унести.

— ВСЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, — ответило существо, свернувшееся в темноте. — НОЖ, БРОШЬ, КУБОК. СЛИР ХРАНИТ ИХ ВО ТЬМЕ. МЫ ЖДЕМ.

— Простите, а вы здесь похоронены?

— ГОСПОДИН ПРИНЕС НАС НА ЭТУ РАВНИНУ. ЗАКОПАЛ НАШИ ЧЕРЕПА ПОД КАМНЕМ И ПРИКАЗАЛ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ. МЫ СТЕРЕЖЕМ СОКРОВИЩА ДЛЯ ГОСПОДИНА.

— Скорее всего, он давно про вас забыл. — заметил Никт. — Наверняка уже тыщу лет как умер.

— МЫ — СЛИР. МЫ СТЕРЕЖЕМ.

Интересно, подумал Никт, сколько же веков прошло с тех пор, как могильник в середине холма был на равнине. Наверное, ужасно много… Слир защекотал его волнами страха, похожими на усики плотоядного растения. Никту было все холоднее, движения замедлялись, словно его укусила в самое сердце полярная гадюка и ледяной яд хлынул по венам.

Он шагнул к каменной плите, протянул руку и сомкнул пальцы на холодной броши.

— ПРОЧЬ! — прошипел Слир. — МЫ ХРАНИМ ЕЕ ДЛЯ ГОСПОДИНА!