— Я не танцевал.
— Но смотрел.
— И не понимал, что вижу.
— Я танцевал с Всадницей, Сайлес! — воскликнул Никт.
И вдруг ему показалось, что опекун очень-очень огорчился. Мальчик испугался, словно ненароком разбудил спящую пантеру.
— Разговор окончен. — только и сказал Сайлес.
Никт мог поспорить — в голове у него возникла сотня возражений и вопросов, хоть он и знал, что произносить их неразумно, — но его внимание привлекло нечто: тихий шелест, нежный и легкий, как перышко, холодное прикосновение к лицу.
Он начисто забыл про танец; страх сменился восторгом.
— Сайлес, смотри! Снег идет! — Никт видел снег третий раз в жизни. Радость переполнила его, не оставив места другим мыслям и чувствам. — Самый настоящий снег!
ИНТЕРЛЮДИЯ
БОЛЬШОЕ СОБРАНИЕ
кромная вывеска в гостиничном вестибюле объявляла, что на этот вечер зал «Вашингтон» заказан частной организацией. Какой именно, не объяснялось. Впрочем, даже если бы вы заглянули внутрь, яснее бы вам не стало. Вы бы, однако, сразу заметили, что среди участников собрания нет ни одной женщины: только мужчины, которые за круглыми обеденными столами доедали десерт.
Участников было около сотни. Все в неброских черных костюмах, но на этом их сходство заканчивалось. Тут были седые старики, брюнеты, блондины, рыжие и лысые; с лицами дружелюбными и враждебными, добрыми и хмурыми, честными и скрытными, грубыми и утонченными. Большинство принадлежало к европеоидной расе, хотя встречались и чернокожие, и очень смуглые: африканцы, индийцы, китайцы, южноамериканцы, филиппинцы… Все обращались друг к другу и к официантам по- английски, но с самыми разнообразными акцентами. Они съехались сюда со всего мира.
Мужчины в черном сидели за столами и слушали стоящего на сцене веселого толстяка. Толстяк — в серо-полосатом костюме-визитке, в каких ходят на свадьбу — рассказывал о совершенных Добрых Делах. Отправили на отдых детей из бедных семей! Приобрели автобус, чтобы возить на экскурсии неимущих!
Человек по имени Джек сидел за средним столом впереди. Рядом расположился элегантный мужчина с серебристой шевелюрой. Оба ждали кофе.
— Время поджимает, — произнес седой, — а мы моложе не становимся.
Человек по имени Джек ответил:
— Я тут подумал… То, что случилось в Сан-Франциско четыре года назад…
— …прискорбно, но, как цветы, что раскрылись весной, траля, абсолютно не имеет отношения к делу. Ты напортачил, Джек. Ты должен был прикончить всех до единого. Включая ребенка. Особенно ребенка. «Почти» не считается.
Официант в белом смокинге налил кофе всем сидящим за средним столом невысокому мужчине с тонкими, как карандашом нарисованными, черными усиками, крупному блондину с внешностью киноактера или манекенщика, круглоголовому негру, злобно набычившемуся на весь мир. Все старательно делали вид, что не слушают Джека, смотрели на сцену и даже иногда хлопали.
Седой всыпал в чашку несколько ложек сахара и быстро размешал.
— Десять лет… Время не ждет. Ребенок скоро вырастет. И что тогда?
— Есть еще время, мистер Денди… — начал человек по имени Джек, но седой ткнул в него пухлым розовым пальцем.
— Время у тебя было! Теперь остался последний срок. Берись за ум! Хватит с тебя поблажек. Мы устали ждать. Все устали.
Человек по имени Джек отрывисто кивнул.
— У меня есть зацепки.
Седой шумно отхлебнул кофе.
— В самом деле?
— Да. Думаю, здесь все-таки есть связь с Сан-Франциско.
— С секретарем говорил? — Мистер Денди кивнул на толстяка, который в этот самый момент рассказывал со сцены, какое оборудование закупила больница на их пожертвования. («Не один аппарат для диализа, не два, а целых три!») Слушатели вежливо аплодировали собственной щедрости.
Человек по имени Джек кивнул.
— Да, говорил.
— И?
— Ему все равно. Его интересует только результат. Хочет, чтобы я завершил то, что начал.
— Мы все этого хотим, радость моя. — сказал седой. — Мальчик еще жив. И время не на нашей стороне.
Соседи, которые делали вид, что не слушают, согласно захмыкали — и закивали.
— То-то и оно, — бесстрастно заключил мистер Денди. — Время поджимает.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ШКОЛЬНЫЕ ДНИ НИКТО ОУЭНСА
ил дождь, и мир растекся на отражения в лужах. Никт спрятался от всех — живых и мертвых — под аркой, которая отделяла Египетскую аллею и заросший пустырь от остального кладбища, и читал.
— Да пропади ты пропадом! — донесся вопль с дорожки. — Пропади пропадом, лопни твои гляделки! Ну погоди, вот поймаю — а я тебя мигом поймаю! — и ты пожалеешь, что на свет родился!
Никт вздохнул, опустил книгу и высунулся из своего укрытия ровно настолько, чтобы увидеть топающего по скользкой дорожке Теккерея Порринджера (1720–1734, «сын вышеупомянутых»). Теккерей, для своих четырнадцати лет крупный и здоровый мальчик, умер, едва поступив в подмастерья к маляру. В качестве обряда посвящения ему вручили восемь медных пенни и велели не приходить без полугаллона полосатой краски для бело-красной вывески цирюльника. Пять часов Теккерей месил башмаками слякоть и подвергался насмешкам в каждой лавке, пока не сообразил, что над ним подшутили. От злости с ним случился апоплексический удар. Через неделю бедняга скончался, яростно тараща глаза на других учеников и на самого мастера Горробина (тот в бытность свою подмастерьем терпел куда большие издевательства и даже не понял, отчего малец так разволновался).
Умирая, Теккерей Порринджер сжимал в руках книгу про Робинзона Крузо — все свое имущество, не считая одежды да серебряного шестипенсовика с обрубленными краями. По просьбе матери его похоронили с этой книгой.
После смерти нрав Теккерея Порринджера отнюдь не улучшился.
— Я знаю, ты где-то тут! Вылезай и получи, что тебе причитается, наглый воришка!
Никт закрыл книгу.
— Я не воришка, Теккерей. Я просто взял ее почитать. Обещаю, что верну.
Теккерей заметил Никта за статуей Осириса.
— Я тебе не разрешал!
Никт вздохнул.
— Тут так мало книг! И вообще, я как раз добрался до интересного места. Он нашел отпечаток ноги. Чужой. Значит, на острове есть кто-то еще!
