Служить лейтенант Шостак попал в тот самый заполярный гарнизон, где жила с мужем сестра и где стоял «Комсомолец» с полюбившимся со времен стажировки командиром Ваниным. Приехал Александр не один — с молодой женой Наташей, землячкой, студенткой приборостроительного института.
«Здравствуй, мамуля! Вот мы и на Крайнем Севере. Как он нас встретил? Ты знаешь, хорошо. Погода пока нормальная, солнышко еще не светит, подувает ветерок, но это еще не холодные порывы.
Насчет квартиры — целая эпопея. Квартиру нам предложили в старом фонде. Что это такое: первый этаж, сырость и крысы, без горячей воды, без газа, а иногда и без унитаза. Пока перебиваемся гостиницей. Служебные дела нормальны. Попал туда, куда хотел. Прихожу домой, падаю как убитый и засыпаю. Утром вскакиваю, пью чай с бутербродом и мчусь на службу с зари, а возвращаюсь под вечер и ложусь спать.
Мамуля, пришли мне сапоги и зеленую куртку. До скорого свидания. Целую, обнимаю. Твой сын Саша».
За три месяца до выхода в роковую «автономку» Саша стал отцом. Капитан первого ранга Ванин сумел отпустить его в Севастополь на два дня — посмотреть на крохотную Юлечку. Всего два дня отпустила ему судьба на отцовские радости…
…Лейтенант Шостак погиб на плоту. Обожженный, забинтованный, он сам доплыл до него.
— Я научила плавать его в шесть лет.
Бывают нежданные дети, нежеланные, даже ненужные. Но это ведь не про них с Сашей. Сын был для нее самой жизнью, смыслом ее и продолжением. Не ветвью был, а маковкой роста. И его, и старшую дочь растила одна. А что такое вдовий достаток женщины-инженера представить нетрудно. Но у Саши было все, что и у его сверстников: и конструкторы, и игрушечная железная дорога, и умные книги…
— С первого класса я отдала его в спортивную школу… Он прекрасно прыгал с вышки. Ничего не боялся. В каникулы объездили с ним весь Крым. По партизанским тропам водила, по пушкинским местам.
Она не рассказывала, не вспоминала — причитала над детскими вещами сына. Вот и мишка его сохранился, и железная дорога, и колокольчик на ленточке — последний школьный звонок, и ластики недостертые. А его — нет. Она с ужасом смотрела на эти эфемерности, вдруг пережившие ее Сашу. Она безгласно призывала меня в свидетели вопиющей нелепости мироздания и водила по комнатам, так неожиданно и страшно ставшим музеем сына.
— Вот бинокль его, подарок мой на двадцатилетие… Вот тут бушлат его висит, и фуражки… Вот гантели его…
Она привезла его с Севера в гробу. Училище похоронило своего недавнего выпускника и двух его сотоварищей на заповедном Братском кладбище, там, где лежат моряки с линкора «Новороссийск». Городские власти обещали назвать улицу в Севастополе именем лейтенанта Шостака…
Она, советская до корней волос, никогда не ходила в церковь, но всю жизнь жила так, как живут праведники, в надежде, что пусть не Бог, но жизнь, судьба, люди, дети непременно воздадут ей за то, что она честно делила себя между детьми и работой. А уж работала не за страх… Вон какая стопа почетных грамот, приветственных адресов, благодарственных писем, и ветеранская медаль, и ударницкие значки. За что же вдруг такая кара? Она никому не задает этот убийственный вопрос. Но ведь кто-то же должен на него ответить?..
Его звали — Талант
Взявшись писать о Таланте Буркулакове, сразу понял, почему хирурги избегают оперировать друзей, и близких… В каждой фразе сразу видишь, как далек оригинал от своего портрета…
С капитан-лейтенантом Буркулаковым мы начинали службу на подводных лодках вместе. Вместе вникали в премудрости политработы, горько сетовали на засилье бумаг, директив, инструкций, томились на всевозможных совещаниях, сдавали зачеты, выслушивали начальственные разносы, сочувственно переглядывались, бегали друг к другу в каюты переписать очередной «планчик», выручали фильмами, проекционными лампами, стояли в общих строях на разводах и парадах, мерзли в своих неотапливаемых каморках и оба с нетерпением ждали ухода в «большие моря» — в Средиземное море.
Он, как и я, не был профессиональным политработником. Но у него за плечами была «Дзержинка» — военно-морское инженерное училище, он хорошо знал лодочную технику, и это поднимало его в глазах экипажа. Много раз замечал — лучшие политработники из «механических» офицеров, у них и культуры побольше, и демагогии меньше. Вот это выделяло Таланта из среды заурядных «политрабочих», так же как и его необычное, полуказахское лицо. Правда, отца-казаха он почти не знал, воспитывала его мать — русская волжанка из Костромы. Во всех анкетах называл себя русским. И речь, и письмо его были куда более грамотными, чем у иных его коллег — стопроцентных «русаков».
«Ты что, святой?!» — любили осаживать нас наши кураторы из политотдела, когда кто-нибудь пытался не замечать «платья» на голом короле. Чаще всех эти слова адресовались Буркулакову. В этом смысле он действительно был святой. Святой в своей прямоте, в неумении кривить душой, выдавать черное за белое…
Как я обрадовался, когда увидел его посреди Средиземного моря, в «автономке». Наши подводные лодки сошлись у борта плавучей базы. Талант позвал меня к себе. Заварил в своей каютке чай. Помимо всего прочего речь зашла и о судьбе: чему быть, того не миновать. В тот год по всем флотам мира прокатилась черная волна аварийности. Корабли американские, английские, французские, итальянские, и наши тоже, — горели, взрывались, сталкивались. Мы гадали: повезет ли нашим лодкам? Тогда нам повезло. Отделались «мелочами»: у нас вырвало в шторм пластиковую секцию наружной обшивки, на лодке Буркулакова сорвало в непогоду аварийный буй…
Ох уж этот буй! Но о нем чуть позже…
Последний раз мы виделись с ним за год до его ухода на «Комсомольце». Я заглянул в его береговой кабинет, выходящий окнами на гранитные кручи лапландских скал. Талант — энергичный, веселый, в хорошо сшитой тужурке капитана первого ранга — был человеком, нашедшим свое место в жизни. Он показывал мне снимки и спрашивал, затаив улыбку:
— Как ты думаешь, где это снято?
Офицеры на фотографиях обсуждали что-то в высоком просторном помещении.
— Где-нибудь в ДОФе, в актовом зале?
— Как бы не так! На лодке. Это на «Тайфуне», — ошеломлял он меня с радостной гордостью. Я невольно вспомнил свой визит на его «дизелюху». Она почти выслужила свой век. Едва я спустился по входной шахте, как повеяло сырым, затхлым погребом. Вонь картофельной гнили, смешанной с запахом соляра. Тускло тлели плафоны, и свет их крали мрачные ржавые переборки… Они жили здесь безвылазно по многу месяцев кряду. В трюмах этого погреба погиб по недосмотру помощника командира матрос. Буркулакова долго трясли. И вообще, его карьера шла очень неровно. Кадровики помнили, что он из механиков, что у него нет «базового политического образования»… И все же он вышел на адмиральскую должность, стал начальником политотдела дивизии наисовременнейших подлодок. Морякам этих кораблей тоже повезло. Не дай им бог такого начпо, какой учил уму-разуму нас с Талантом, — вдохновенный организатор соцсоревнования на трибуне и делец, хапуга, «пахан» военторга — в миру.
Уже потом, после похорон, мне принесли для газеты великолепный фотопортрет Буркулакова. Снимок сделал некий мичман и преподнес начальнику политотдела, с тем чтобы продвинуть свою очередь на «Жигули». На обороте я прочитал: «Дорогой товарищ автор. За удачный снимок — спасибо. Но машины все-таки распределяю не я, а жилбыткомиссвя. Успехов в службе. Капитан 1 ранга Буркулаков». Списки всех «дефицитов», приходивших на дивизию, Талант вывешивал в коридоре штаба.
«Зачем его понесло в море? — недоумевали коллеги. — Его место на берегу. Ведь он уже горел на „Золотой рыбке“».[7]
А получилось так, что прежнего замполита экипаж «Комсомольца» не принял, не захотел идти с ним в море. Был назначен новый политработник — молодой, никогда на атомных подлодках не служивший. Чтобы подстраховать новичка, и отправился с ним Буркулаков. Думаю, есть и другая причина: Талант не раз
