возвращался домой, и они шли обедать в офицерское собрание.
Там Никита увидел Мочарашвилли, про которого рассказывал Семен Васильевич. Капитан был приземист и широк в плечах. Он поцеловал руку матери, погладил огромной ручищей Никиту по волосам и сказал отцу:
– Эх, генацвале! Семья хорошо! Сын, ах, как хорошо! Но Грузия далеко. Горная страна Грузия… – и он печально вздохнул.
Там Никита познакомился с другими офицерами. Они с ним охотно разговаривали. Может быть, потому, что, кроме него, в военном городке детей не было.
Капитан Мочарашвилли был веселый, над всеми подсмеивался. Он играл с Никитой в шашки и всегда обыгрывал, запирал шашки так, что ходить было некуда.
Только один офицер с Никитой не разговаривал. Он просто его не замечал. Поручик Любкин, с черной узкой повязкой, закрывавшей левый глаз, никогда не смеялся. Он только презрительно кривил тонкие губы, когда при нем рассказывали смешное. «Фон дер Любке» – называли его офицеры, когда он не мог их слышать. Ходил поручик обычно со стеком и, когда навстречу ему попадались солдаты, перекладывал его из правой руки в левую, освобождая правую не то для приветствия, не то для удара.
На плацу, залитом палящим солнцем, солдат учили воевать. Они стояли в две шеренги «вольно». Перед ними висели на деревянных подставках соломенные чучела. Взводный вызывал солдат по очереди. Выходил один, брал винтовку наперевес и становился перед чучелом.
– Вперед коли, назад прикладом бей, от кавалерии закройсь! – скороговоркой командовал взводный.
Солдат делал выпад, колол штыком, бил прикладом назад и, приседая на широко расставленных ногах, вскидывал винтовку над головой.
Взводный искоса поглядывал на поручика, который стоял в тени трибуны со стеком в руках. Любкин взмахивал стеком, и чучела убирали. Солдаты строились в плотную колонну, запевали песню и маршировали по плацу. Взводный шагал рядом, подсчитывая шаг: «Ать, два. Ать, два!»
Когда колонна приближалась к противоположному концу площади, взводный начинал оглядываться на Любкина, который молча следил за ней одним глазом.
Потом поручик похлопывал себя стеком по ноге. Взводный командовал:
– Бегом!
Любкин заставлял солдат бегать вокруг трибуны до полного изнеможения. Спины у них чернели от пота. Пробегая мимо поручика, они зло смотрели на него.
…Война продолжалась и неумолимо напоминала о себе.
Однажды перед обедом Никита баловался у водоразборной колонки недалеко от площади, где учили солдат. Вода била искристым веером из зажатой трубы и прохладными струями стекала с рубашки и штанов. Мимо колонки затопали солдатские сапоги. Никита на всякий случай отпустил рычаг и отбежал в сторону, чтобы не получить подзатыльника. Но солдаты спешили мимо, не обращая на него внимания. Потные и возбужденные, в расстегнутых гимнастерках, они громко переговаривались, спорили и ругались.
«Что-то случилось!» – подумал Никита и побежал за ними. Площадь была заполнена солдатами, за их спинами ничего не было видно. Он залез на забор и над солдатскими фуражками увидел трибуну. На ней, опираясь руками на перила, что-то говорил поручик Любкин. Солдатские фуражки качнулись к трибуне. Было видно, как открывался черный рот на красном лице поручика, но до забора долетали только отдельные слова…
– Фронт!.. рос… вать!
Площадь рвануло криком. Над головами взметнулись руки. Любкин схватился за голову, скатился с трибуны, и над ним замелькали кулаки. За трибуной щелкнул выстрел, и шальная пуля жалобно пискнула над забором. Никита свалился на землю и бегом бросился домой.
Мать накинулась на него с расспросами:
– Кто стрелял? Что случилось? Кого убили?
– Никого не убили. Зачем волноваться, дорогой? – ответил вместо Никиты капитан, вошедший вместе с отцом.
Мочарашвилли подошел к столу, взял в обе руки кувшин с водой и стал пить прямо через край.
– Получили приказ об отправке на фронт, – сказал отец, вытирая платком мокрый лоб. – Солдаты не согласны. Поручик выступил, кричать начал: «Измена отечеству! Немецким шпионам продались! Шкуру свою бережете!» Солдаты его и помяли: «Не называй нас шкурами, сам шкура продажная».
Мать вышла, капитан осторожно опустил кувшин на стол и тихо сказал:
– Однако, генацвале, говорят, если бы не твой Семен, всадил бы господин поручик тебе пулю в спину.
– Неизвестно, в кого он стрелял. У него Семен наган выбил, шанцевой лопатой по руке успел ударить, – сказал отец.
Вечером, когда Никита лег спать, а отец погасил свет и собрался уйти в соседнюю комнату, за открытым окном скрипнул песок. Кто-то подошел к окну. Никита открыл глаза и увидел стену, а на ней лунный свет.
– Николай Демьянович, – раздался тихий голос Семена Васильевича. Отец подошел к окну. Они о чем-то пошептались.
– Пусть заходят. Только тихо. Свет не буду зажигать. А ты под окном на скамеечке посиди. Посматривай.
Щелкнула задвижка на двери, и из окна потянуло теплым ночным воздухом. Послышались осторожные шаги. Запахло махоркой и солдатскими сапогами.
– Садитесь, товарищи, – негромко сказал отец и добавил: – Не туда, там сынишка спит.
Заскрипели стулья. Незнакомый голос сдержанно прогудел:
– Мы вот товарища из совдепа привели… Насчет приказа…
– Мандат проверили? – спросил отец.
Чиркнула спичка, и на стене появились тени сдвинутых голов. Спичка догорела. Стало очень темно.
– Говорите, товарищ. Здесь все свои из полкового комитета.
Послышался невнятный голос. Начала Никита не понял. Потом стало слышнее.
– …фронт. Полагаю, что приказ формально надо выполнить, в вагоны грузиться. Оружия без разрешения полкового комитета никому не сдавать. Если погонят через Питер или будете следовать мимо, пошлите надежных людей в Петроградский Совет, там подскажут, что делать дальше.
За окном кашлянул Семен Васильевич. Прошуршали чьи-то неторопливые шаги. Семен Васильевич снова кашлянул.
– Ну что же, товарищи, так и порешим. Завтра на комитете такую линию держать будем.
Еще сказали что-то, и снова потянуло из окна нагретым за день воздухом.
– На митинге действовали правильно, а за поручиком посматривайте. В случае чего арестуйте – и дело с концом.
– Ладно, – сказал отец. – Вас через заросли проводят.
