свое жилье Екатерине, по старой памяти содействуя любовным шашням повелительницы.
Рано утром Екатерина уехала в Зимний писать указы, а Григорий Александрович, даже не умывши лица, отдал должное искусству елагинского повара. Лакеи только диву давались: «Во, жрать горазд‑от. И куды лезет?..».
А через пару дней тот же Елагин, теперь уже в ранге обер‑гофмейстера, рано поутру пришел в покои фаворита. Васильчиков спал. Иван Перфильевич велел камердинеру разбудить его и вошел следом в опочивальню.
Александр Семенович быстро сел на кровати:
— Что?.. Зачем, милостивый государь, вы меня тревожите об эту пору?
Елагин подал ему бумагу с предписанием оставить Зимний дворец и отправиться в Москву или в новопожалованные имения, где ожидать дальнейшего назначения по службе. При сем ему назначалось щедрое вознаграждение.
Прочитав бумагу, Васильчиков поднял прояснившиеся глаза на обер‑гофмейстера:
— Все, что ли?..
Елагин развел руками.
— Ну и слава богу, наконец‑то свершилось… — Он бодро вскочил, накинул халат, весело поклонился Ивану Перфильевичу и добавил: — Ноне же съеду.
Елагину даже жалко стало молодого человека, который за два года своей «службы» никому не сделал никакой неприятности и вообще старался держаться подальше от придворных дел. И чтобы утешить, сказал:
— Ее императорское величество жалуют вас в Москве домом у Покровских ворот и достаточным капиталом на обзаведение.
Васильчиков поклонился.
— Спаси Бог, ваше высокопревосходительство. Передайте ее величеству нижайшую мою благодарность за доброту ее, понеже аудиенции, знать, прощальной не будет?..
Он посмотрел на обер‑гофмейстера вопрошающим взглядом. Тот опустил глаза:
— Чаю, что так…
— Ну ин и ладно… Долгие проводы — лишние слезы…
Вечером гвардейские офицеры увидели бывшего фаворита совсем в другом виде. Пьяный и расхристанный Васильчиков горько плакал на плече то одного товарища, то другого, бормоча сквозь слезы: «Прогнала… как собаку прогнала… Слушать не пожелала… А сама‑то… одно звание что „фрейлина ее величества“, а слава‑то какая?..».
Кого имел в виду Александр Семенович, так и осталось неизвестным, имени он и в пьяном угаре не назвал.
К досаде Никиты Ивановича Панина, Потемкин не просто переселился в покои фаворита, освобожденные Васильчиковым, — он прочно, по‑хозяйски занял место в сердце Екатерины. Анна вспоминала, как однажды вечером Екатерина сказала ей:
— Ну вот, Аннета, пришел богатырь и все, Бог даст, наладится…
Но это только казалось так. Уже через несколько дней Григорий Александрович как‑то обмолвился, что, пожалуй, ему надо бы войти в Государственный совет… Екатерина промолчала. Такой шаг вызвал бы просто ярость Панина, чего ей не хотелось.
На следующий день за обедом, сидя по правую руку государыни, Потемкин был мрачен и почти не разговаривал. У императрицы разболелась голова, и она со слезами на глазах вышла из‑за стола, не закончив обеда. Вечером он не стал по звонку красться в ее опочивальню, как делал это, скрепя сердце, первые дни… Но не потому крался, что стеснялся подобно предшественнику своему. Гордость восставала…
Екатерина пришла сама. В темном покое дух стоял, как в людской после розговин.[103] Потемкин сидел в старом шлафроке перед бутылкой. На блюде севрского фарфора лежали две очищенных репки, третью, надкушенную, он держал в руке… За короткое время новый хозяин успел привести помещение, где жил, в настоящий хлев. Григорий Александрович всегда отличался неопрятностью, был неаккуратен, а, привыкнув к походной жизни, весьма мало ценил удобства личного обихода…
— Гришенька, голубчик, ты не отвечайт?.. Заболел?..
— А что, к Роджерсону что‑ль пошлешь?
— Фуй, не надо быть такой грубый…
— Вот чего, мать… — Он с хрустом укусил очищенную репку и громко зажевал, наливая толстой рукой из бутылки в стакан темную жидкость. — Я ведь не для тово с театру военных действий сюды приехал, чтобы на содержание пойтить, хотя бы и к вам, ваше величество. Для энтих‑то дел, только свистни, что Анька, что Парашка, они тебе мигом кого надо доставят. Я за ради державы прибыл, понеже дураков много вокруг тебя развелось. А ты сама знаешь, что в службе я других‑то покруче. Так что, вот и решай…
— Но, друг мой, все образуется, только не так сразу, не стоит дразнить гусей…
— А это кому как. Я сроду гусей не пасывал. От меня не гуси — турки бегали. Не считаешь нужным меня в Государственный совет определить, тогда прошу полной отставки. Готов повергнуть все к стопам вашим, только отпустите. С давних пор мечту лелею уйтить странствовать по святым местам, а посля тово затвориться в монастыре…
Он откинулся на спинку стула и так потянулся всем своим могучим телом, что сей ослон французской работы затрещал под ним и развалился. Потемкин опрокинулся навзничь, на него полетели бутылка, тарелка с репою, свечи. Голые волосатые ноги задрались кверху, а сам генерал‑адъютант и подполковник Преображенского полка захохотал громко и раскатисто в наступившей темноте. Засмеялась и Екатерина.
На утро статс‑секретарь самолично отнес в Сенат подписанный императрицею указ о назначении графа Потемкина сенатором, членом Государственного совета и вице‑президентом Военной коллегии. А к вечеру пронесся слух, что другой граф — Никита Иванович Панин занемог, и доктора опасаются удара… Панинские огорчения разделяли и иностранные послы. За два года все попривыкли к тому, что фавориты были незаметны, ни в какие дела не лезли, никого не подсиживали. А чего ждать от нового?..
Про Потемкина мало что знали. Говорили, что решителен, в силе не уступит и Орлову, что обжорлив — за стерляжью уху первородство продаст, но потом обязательно и отнимет, хотя бы и с жизнью. До денег не жадный, но когда они есть — расточителен до крайности. Относительно же любви к женскому полу слухи ходили разные. Сходились на том, что — любострастен чрезвычайно и последнее время одновременно сожительствовал с тремя племянницами своими, последнюю из которых совратил еще малолеткою. Сплетничали о гареме из крепостных девок, о какой‑то красавице‑цыганке, но чего не наговорят люди…
Все это не помешало Григорию Александровичу принять положенные поздравления и спокойно войти в Совет. И, надо сказать, по быстроте ума своего, он здесь сразу же сумел приобрести решающий голос.
Фрейлин и ближайшее окружение императрицы он невзлюбил с самого начала. Попробовал шикнуть и на Протасову, как шикал на других, шарахавшихся в стороны при встречах с ним в дворцовых коридорах. Ан, не получилось. Она так посмотрела на фаворита, что Потемкин первые дни подолгу терпеливо выстаивал за потайной дверью, ведущей в покои государыни, если слышал там голос статс‑фрейлины. Не терпел он и Нарышкину. Одна лишь Прасковья Брюс сумела подольститься и между ними установились если не дружеские, то грубовато‑шутливые отношения.
