— Фули стоишь?! Мешок давай!
Полиэтиленовый мешок с поспешной готовностью расправляет низенький, коренастый мужик с синими от татуировки кистями. Глова шумно проваливается в горловину, бухает в песчаный пол…
Туловище дружка-собутыльника, которого мочканули сдуру, татуированный с дружками три ночи подряд жгли в трубе под заброшенной железнодорожной насыпью на окраине города, превратившейся в свалку. Конечности утопили в реке, а голову закопали в подвале строящегося дома, надеясь, что сверху ляжет бетон. О голове беспокоились больше всего. Попадет черепушка в ментовские руки, могут восстановить облик. В базе данных найдут фотку терпилы — она там давно имеется.
А узнают, кто такой — возьмутся за его кентов… Именно так всё и случилось.
— Копай дальше, — говорит Сергей Гридневу. — Там еще должна быть кошка.
Но куда-то они все пропадают, и опять тянется бесконечный, жуткий подвал.
Впереди из стены косо падает сноп света. Там, кажется, выход. Но вместо выхода за поворотом открывается новый коридор, посреди которого, спиной к Сергею, стоит светловолосая девушка в коротеньком летнем платье. Полуобернувшись, она лукаво поглядывает сквозь пелену распущенных волос. Лицо! Что у нее с лицом?
Он хватает девушку за плечо, резко поворачивает к себе. В полумраке растягивает в улыбке размозженные губы бесформенная маска, стекающая к нежному подбородку.
Почувствовав в правой руке тяжесть, Сергей подносит кулак к глазам. В кулаке зажат металлический прут — обломок арматуры.
— Нет! Не-ет!..
Пальцы, сведенные судорогой, не желают выпускать проклятое орудие. Пальцы ломотно хрустят, укорачиваются, делаются толще, на их концах прорастает что-то твердое и острое, впивающееся в ладонь. Кожу протыкают изнутри жесткие темные волосы, их поросль густеет, и кисть, как в паршивом фильме ужасов, на глазах превращается в уродливую звериную лапу…
— Ну-ка! Проснись! Слышишь?
Он открывает глаза, но видит все те же, растворенные в шевелящейся мгле женские волосы, скрывающие лицо. В ушах стоит собственный крик, который обрывает нешуточная пощечина. Дернув головой, Сергей приходит в себя. Раиса откидывает назад растрепавшиеся пряди.
— Славная оплеуха. — Он потер щеку.
— Как ты меня напугал!
Если бы она знала, как он напугал сам себя!
Проклятые подвалы, так похожие на настоящие, оставшиеся в городе, за тридевять земель. Отвяжутся ли когда-нибудь чертовы сны, в которых без конца прокручивается виденное и пережитое наяву, окрашиваясь в гнойные цвета галлюцинаций.
Он встал, зажег свет, звеня горлышком бутылки о край стакана, налил коньяку.
— Тебе плеснуть?
Раиса, нахохлившись, брезгливо передернула плечами.
— Снишь всякие гадости, а добрым людям возле тебя покоя нет.
Но он пропустил шутку мимо ушей, потому что его бил озноб. Раиса заметила, позвала:
— Иди, погрею.
Но его напряженное тело будто отталкивало чужое тепло, а ладони утратили чувствительность.
— Ну? Ну, что такое? Что с тобой? Только не молчи, пожалуйста.
Он не любил рассказывать об этом. Но сейчас то ли уж подперло чересчур, то ли так подействовала нежданная Раисина ласка — покатила сама собой малосвязная речь про неотступные сны, смахивающие на глюки. Про то, что можно видеть, слышать и обонять в танатологическом отделении больницы при вскрытии обгоревших и через месяцы извлеченных из земли и воды трупов. И какой аромат образуется, когда персонал отделения в соседнем с анатомкой помещении готовит себе обед. И про циничную, с крупными планами половых органов, видеосъемку тела убитой женщины, произведенную «шутниками» оперативниками.
Раиса узнала, как выглядят тело «ссучившегося» вора после разборок с бывшими корешами. Кореша, посрамляя инквизицию, два дня пытали отступника на заброшенной даче, а затем зарыли обезображенный труп, загнав в задний проход символический сук.
Содрогаясь, Раиса несколько раз пыталась пресечь это жуткое повествование, ловила ртом его губы, терлась грудью о холодное, мокрое от пота плечо, но он отстранялся и упорно отхаркивал свои рассказы, словно чахоточную мокроту, мало заботясь о том, слушают его или нет.
Он поведал о человеке, обманом зазвавшим к себе в «малосемейку» семилетнюю девочку, угостившем ее конфетами и вином… И как он, получив свое, переломал жертве кости и гортань. А потом для верности размозжил девчушке голову бутылкой и истыкал уже мертвое тельце ножом.
Его взяли с поличным, благодаря соседу, прожженному зэку. Тот обратил внимание на то, как долго задерживается в комнате напротив малолетняя гостья, и по своей прожженности заподозрил неладное. Про такую шнягу даже ему сообщить ментам оказалось не «западло».
Изверга били поочередно смертным боем чуть не до самого суда опера в кабинетах и уголовники в камерах — с молчаливого согласия прокурора и казенного адвоката.
Все равно ведь «вышку» не дадут.
И еще он рассказал о молодых ублюдках, которые, вымогая деньги, на глазах у матери долго, минута за минутой, душили удавкой четырехлетнего ребенка. И о несчастной пятнадцатилетней потаскушке с ее вероломным дружком-солдатом, которые никак не хотят оставить его в покое даже здесь. И еще, и еще…
— Замолчи! Хватит! — закричала, наконец, Раиса.
Теперь и ее трясло.
— Брось, брось, к чертовой матери, эту работу! Ты же сбрендишь. Ты уже сбрендил!
Пьешь, как алкоголик. Думаешь, незаметно?
Она вскочила, заметалась в поисках сигарет. Сергей неподвижно сидел на постели, все еще витая в мире химер, и от этого Раису брала оторопь не меньше, чем от его патологических россказней. Не зная, что делать, она плеснула в стакан коньяку, поднесла ему.
— На. Да на же!
— Зла столько!.. — сказал он, переводя дыхание. — Мне кажется иногда — я его кожей чувствую, как бы это сказать, осязаю, что ли. Как радиацию.
— Радиация-то как раз и неосязаема. Курчатов! Зато потом от нее лейкемия.
Она видела, что ему не хватает слов, но давно требуется поделиться с кем-то своим неподъемным грузом. Почему с ней? Кто она ему? Что, кроме брезгливой жалости, можно испытывать к этому пьющему, заплутавшему в дебрях собственных рефлексий мужику? Но инстинктом, дарованным женской природой и собственным одиночеством, чуяла Раиса, что не так все просто, не только от слабости пьянство, и не от одного пьянства шизня.
Она села рядом, обняла, сунула ему в губы дымящуюся сигарету.
— Не своим ты делом, дружок, занимаешься. Надо тебе с такими занятиями кончать.
Он усмехнулся.
— Своим — не своим, а всю жизнь, считай. Другого и не было ничего. После армейского дубизма, ну, думаю, «угро», романтика, то, се… Шибко глупый был!
Вся романтика — дерьмо сплошное, и ты его голыми руками без конца разгребаешь.
Как руки потом ни мой, запах все равно остается. Да если б запах один!
— Брось, говорю, работу, — повторила Раиса. — Брось и все! Это не для нормальных людей. Нормальные люди живут себе и живут, знают, что делается там что-то такое, ну, мерзость, жестокость. Но вот так, по уши в это — нельзя.
— Бросить, конечно, можно. Только, знаешь, я в отпуск ухожу — будто с каторги на побывку. А к концу, смотришь, обратно тянет. Вроде, как не у дел оказался. Жизнь пресная, что ли, становится, ни в чем интереса нет. Короче, не умею я объяснить.
Вот ты говоришь, не для нормальных… Что же мы, по-твоему, все в отделе ненормальные?
— Про других не знаю. Те, которые войну прошли — Афган, Чечню — какие они, по-твоему? По войне
