катастрофы. Люди без войны, без эпидемий зажрались и превратились в снобов, особенно в Москве. Мне сложно судить, как там обстоит дело еще где-то в стране. Я знаю, что жить можно только здесь, потому что тут можно сделать деньги. Все остальное – это захолустье, в котором не хрена делать. Иначе зачем, спрашивается, в Москву едет такое количество всякого народу, превращая ее в пиццу? Город-пицца с ингредиентами, от которых может сильно поплохеть, может сделаться заворот кишок и непроходимость толстой кишки. В каждом есть дерьмо, и дерьмом этим каждый стремится поделиться с ближним. И его не волнует, что у того, ближнего, своего дерьма хватает. Поэтому растет и ширится в моем городе ненависть. Чем больше людей тебя окружает, тем больше от них дерьма, а это никому не нравится. Мы все подобны туче одинаково заряженных частиц. Никак не можем притянуться друг к дружке, налетаем и отталкиваемся, бах-бабах!
Таксист вновь рискнул включить музыку. На сей раз это был Олег Митяев. Я взмолился:
– Слушай, у меня нет запоя, я не импотент, выключи ты своего Митяева! Давай лучше анекдоты рассказывать, – предложил я, – все лучше, чем твоя музыка. (Он кивнул. Понравилась идея. Сейчас я тебя!) Только, чур, я первый. Идет?
– Ага.
– Короче, так, дочь основателя теории психоанализа Зигмунда Фрейда Анна Фрейд как-то однажды утром постучалась в спальню отца. Тот спросил, что ее привело к нему в столь ранний час. «Папа, мне приснился странный сон, – ответила Анна, – и я хочу, чтобы ты мне его растолковал». Зигмунд Фрейд, само собой, важно потряс кисточкой ночного колпака и приготовился слушать. «Снится мне, что я лежу в кровати в своей спальне и вдруг дверь открывается и заходит Юнг. (Это такой известный психолог, – пояснил я для таксиста.) И протягивает мне банан. Но он вовсе не спелый, а какой-то гниловатый. В общем, не взяла я у него банан, и он ушел. Потом вошел Адлер, и вновь с бананом. Но и его банан мне не понравился. Слишком он у него мелкий оказался. А потом, папа, заходишь ты, протягиваешь мне превосходный, спелый, душистый банан, и я его с радостью беру и начинаю есть. Как ты можешь это объяснить с точки зрения психоанализа?» Зигмунд Фрейд поперхнулся и говорит: «Знаешь что, дочь моя Анна? Иногда банан – это, знаешь ли, просто банан».
В салоне повисло молчание. Таксист выглядел так, словно я только что сказал ему, что не верну взятых в долг денег. Ни тени улыбки на лице его не было. Он был серьезен, хмур и агрессивен.
– А дальше-то чего? – вдруг совершенно неожиданно спросил он.
– Ничего. Я весь анекдот рассказал. До конца.
– А чего же тут смешного? – с раздраженным непониманием спросил он. – Над чем, блядь, смеяться- то?
– Понимаешь, Зигмунд Фрейд – это такой чувак, который придумал психоанализ, я же сказал…
– Какой на хер анализ?
– Психолог он, я говорю, – все более забавляясь происходящим, принялся объяснять я, – он утверждал, что самое сильное желание человека – трахаться, и во имя этого своего желания он только и живет. Фрейд везде и во всем видел фаллические символы…
– Чего? Какие символы? – Таксист был раздражен так, как обычно бывают раздражены люди, вдруг осознавшие всю бездну собственной тупости.
– Да хуи ему везде мерещились, – не стерпел я, – хуи, понимаешь? Сигару он курил, к примеру. Ну, и утверждал, что он не просто так любит ее курить, а это вроде как хуй, который он подсознательно не прочь бы пососать. Но не потому, что он там гамадрил какой, а потому, что у его матери было мало молока и он попросту недоел в младенчестве. Ну, и банан – это, по Фрейду, тоже хуй. Получается, что его дочь пришла и рассказала, что ей приснилось, как она трахается с собственным папашей, который ей все мозги засрал насчет своего хуиного психоанализа. Теперь-то хоть въехал, чудак-человек?
– Ы-гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы! – довольно заржал (именно заржал, словно мерин) таксист. – Теперь понятно. А-га-га-га-га-га!
– Молодец, – я перевел дух, – вот видишь, насколько все просто оказывается. Главное – это иметь подход к людям из различных слоев населения, говорить с ними на привычном для них языке. Тогда и люди к тебе потянутся. Чего мы стоим-то? Рассосалось вроде? Давай быстрей, если не забыл: я в аэропорт опаздываю!
2
Спустя час после окончания последней воскресной мессы преподобный отец Бернар вылез из исповедальни и, полагая, что его никто не видит, от всей души хлопнул резной дверцей и выругался, употребив излюбленное ругательное словечко всех французов «merde». Сегодня ему пришлось выслушать особенно много историй от прихожан, которые, как выяснил отец Бернар, здесь, в Москве, прожигали жизнь так, что только треск стоял. Этот маленький католический приход Св. Людовика, расположенный в Малом Милютинском переулке, окормлял множество иностранцев, которых судьба занесла в русскую столицу. Мессы здесь читались по-литовски, по-польски, по-английски и даже по-вьетнамски. Отец Бернар читал по-французски и изредка по-русски, только тогда, когда его просили о подмене другие священники. Французская община в Москве была многочисленна и требовала наличия духовного отца, органиста, неукоснительного соблюдения всех нюансов службы, к которым осевшие в России потомки Бонапарта привыкли у себя на родине. Если бы не тайна исповеди, если бы преподобный был романистом, то он бы тогда… Работники посольства, повара ресторанов, метрдотели, топ-менеджеры, бизнесмены, гувернеры в семьях богатых аборигенов – таков был далеко не полный список прихожан – соотечественников отца Бернара, и каждый в этом списке имел свою историю, раз от раза дополняя ее все новыми и новыми грехами, совершенными здесь, в большом русском городе, по слабости человеческой. Еженедельно все благочинные с виду прихожане приходят на исповедь, чтобы сбросить на его голову накопившийся груз проступков и небогоугодных дел, а после отпущения с легким сердцем выходят за церковную ограду и возвращаются обратно в Москву – этот город грехов, переполненный соблазнами, обуреваемый страстями, пропахший наличными, продажной вагиной и бессовестно разбавленным кокаином. Французы любят кокаин. Их большие носы вдыхают его так много за раз, что французов можно смело назвать чемпионами по размеру единовременной дозы.
Преподобный, даром что священник, некоторые исповеди тайком записывал. Была у него особая, в коричневом коленкоре тетрадь, которую он хранил подальше от чужого глаза. Он не указывал имен своих прихожан, которых давно узнавал по голосу за непроницаемой ширмой исповедальни. Свои записи он просто называл по порядку: «история первая», «история тридцать вторая» и так далее. Эта страсть к протоколированию чужих исповедей была величайшим грехом самого отца Бернара, и он был не в силах преодолеть эту страсть. Словно начинающий алкоголик, мучимый утренним похмельем, в сотый раз дает себе слово «завязать», преподобный всякий раз после окончания записи в тайной тетради клялся, что он сожжет ее, но всякий раз его страсть одерживала верх. Порой он вновь и вновь перечитывал наивно доверенные ему чужие грязные откровения и, бывало, приходил в ярость, осуждая «всех этих клятвопреступников», от исповеди к исповеди не перестающих грешить (о, мон Дьё!). Поэтому сегодня после нескольких часов, проведенных в тесной исповедальне, у священника было особенно мрачное настроение. Того, что он нынче услышал, хватит не на одну «историю», а на добрых две дюжины. Голос справа приказывал ему оставить это недостойное пастыря занятие, но голос слева нашептывал в ухо соблазнительные обороты, изящные предложения, точные формулировки сюжетных линий. Дело в том, что отец Бернар не просто записывал чужие исповеди слово в слово. Каждую «историю» он превращал в рассказ, в повесть, в роман! И был о своем творчестве очень и очень высокого мнения. Втайне он считал себя новым Мопассаном, перед слегка придушенной с точки зрения современных нравов прозой которого он преклонялся и ранее. Еще в далеком детстве, когда двенадцатилетним недорослем он тайком от всех изучал «Милого друга», то неоднократно онанировал, переживая постельные подвиги авантюриста Дюруа.
– Дерьмо! – довольно громко произнес отец Бернар, выражая свое замешательство перед советами беса слева и ангела справа, и вдруг спиной ощутил чье-то присутствие. Он резко обернулся и увидел, что в дальнем углу костела, в полумраке неосвещенного правого нефа, на скамейке сидит некто и с интересом разглядывает сквернословящего священника.
– Гм… – только и смог вымолвить отец Бернар. – Неопознанная фигура поднялась со своего места и двинулась в сторону преподобного. Выйдя на свет, некто оказался отлично знакомым отцу Бернару прихожанином – французом по имени Жан-Жак Брасье.
