флердоранж и гелиотроп. В нынешнем же оба изгнаны в комнаты для прислуги, вкусы поделились между геранью и миртом, и неизвестно пока, которая победит. Но куда насущней вопрос, достанет ли мужества у директора «Королевской музыкальной академии» (столь пышно тогда именовалась Опера) поручить заглавную партию в «Зельмире», последнем творении Россини, Каталани, [105] которой юные титаны покровительствовали, потому что она только приехала и еще молодая, – осмелится ли он пренебречь мадам Мэнвилль,[106] выступающей уже давно и вдобавок замужней; хуже того, вышедшей за актера и, что уж всего пошлей, счастливой с ним?… Во всех залах – в бильярдной, за карточными столами – закипали горячие споры; всех занимало одно, и ни самый искусный карамболь, ни даже победоносный кварт-мажор в пикете не могли сколько-нибудь надолго овладеть вниманием.
Излюбленная комната светской молодежи, где собирается самый цвет ее, creme du creme,[107] – балконная. Стены там украшены роскошной мраморной лепкой, потолок – художественной росписью кисти самого Лебрена.[108]
На балконе как раз столпилось пятеро-шестеро молодых людей. Наблюдая оттуда прохожий люд, простой и не простой, они, благо предмет благодарный, предаются тому увлекательному занятию, которое именуется по-французски «medisance», а по-нашему – злословием.
Среди них – общий друг и знакомый маркиз Дебри, первейший парижский bonhomme[109] и обаятельнейший сплетник, почитающий своим долгом во всех тонкостях знать тайны будуаров, закулисные театральные интриги, преподнося их в бесчисленных, то дух захватывающих, то забавных вариациях. Стоит ему только глянуть на кого-нибудь пристальней, и тот может быть уверен: маркизу про него известно кое-что. При всем том человек он милейший, ибо в лицо никогда никого не оскорбил, а что уж за спиной говорится, на это в цивилизованном обществе обижаться не принято.
Взрывы смеха свидетельствуют, что маркиз излагает окружающим очередной свой занимательный рассказ. То понизит голос почти до шепота, и тогда головы приблизятся к нему, сдвинутся в тесный кружок, то возвысит весело, и все откинутся опять, валясь со смеху, в разные стороны.
Маркиз – мужчина тучный, грузный, нельзя и ожидать от него особого проворства, легкости в движениях. И, однако, истории свои умеет он сопроводить такой лукавой мимикой, такой живой жестикуляцией! Без них потеряли бы они всякий интерес, и кто пытается потом их воспроизвести, терпит обычно полнейшее фиаско.
В балконную прибываем мы с графом Рудольфом и его друзьями в тот самый момент, когда история близка уже к кульминации. Знакомый со всеми Рудольф представляет своих товарищей, и после краткого обмена приветствиями рассказ продолжается.
– Но и после всех неудач и провалов Сен-Мишель наш не унывает. Не подвинув дела даже настолько, чтобы на глаза попасться малютке Петипа, хотя оно, впрочем, немного и сулит: куда уж нам с ним, этаким Адонисам (о, эта удобная форма злоречия: «нам с ним»!), – наследства же лишась еще до рождения, а на жалованье и на миртовый букетик не очень раскошелишься, – но кое в чем богом отнюдь не обиженный, здесь-то есть у него кое-что, на голову нянька его не уронила, – какой же он ход, как вы думаете, все-таки измыслил, дабы возле козочки своей резвоногой очутиться, ежечасно с нею беседовать, денно и нощно, так сказать, быть при ней?
– Ого! Не много ли захотел? – вскричал при слове «нощно» князь Иван – рослый, с военной выправкой господин: тот самый вельможа из северной державы, о котором заходила уже однажды речь.
– Ну?… Сто луидоров тому, кто отгадает!
– Бери себе и говори! – отозвался лорд Бэрлингтон, эксцентричный молодой англичанин, который спиной к остальной компании верхом сидел на стуле, вытянув свои длинные до неправдоподобия ноги.
– Его лордство получше моих остроты отпускает, – рассмеялся маркиз. – Знает, что сотнями золотые у меня не водятся! Так вот, милый наш Сен-Мишель… лакеем нанялся к красотке-балерине.
– Ох! Ах! – раздались восклицания.
– Дуплетом ударил, значит, – констатировал лорд, сидя задом наперед. – Теперь и служаночками может поживиться.
– Fi donc! – возвысил кто-то и без того пронзительный, тонкий голос: граф Везекери из венгерских светских львов, долговязый юнец с детски пухлым лицом, который стоял, прислонясь с безвольным изяществом к балюстраде и руки свесив за нее. – Fi donc, перестаньте, вы просто фраппируете[110] меня. Что за скабрезности в нашем кругу!
– Нюхательной соли нет ли у кого? Графу, кажется, дурно! – воскликнул Дебри с иронией.
– Дальше, дальше, продолжайте, – поторопили другие.
– Так молодец-то лакеем стал у Петипа? – рассмеялся князь Иван. – Вот кто мне, значит, дверцу намедни отворял, когда я из кареты выходил, а я еще рубль сунул ему!
– И кто чаем залил мне весь редингот, – вставил лорд, – а я ему за это пощечину влепил.
– Ах, ах, – деликатно ужаснулся и впечатлительный мадьярский граф, – а я-то ей через него любовные записочки передавал…
– Ну, их он наверняка все в камин побросал! – засмеялся Дебри. – Но дайте же сказать, что дальше было, в чем самый-то смак.
– Тише! Слушайте!
– Так вот, отправляется крошка Петипа в один прекрасный день на рандеву в Булонский лес, – премиленькая там вилла у нее от щедрот господних…
– И моих, – пробормотал князь Иван.
– Дарующий да не попрекнет, – молвил маркиз назидательно. – Итак, малютка-плясунья спешит в предвкушении любовной идиллии взять наемную карету и, конечно, лакея своего.
– Кого? Сен-Мишеля?
– Именно; увидеться же ей предстояло с неким бравым генералом, к коему милейшая эта дамочка неравнодушна, по-моему.
– Дебри! Не клевещи! – перебил с шутливой укоризной примкнувший к слушателям Рудольф.
– Ах, из ума вон, что и ваше сиятельство здесь, поостерегся бы иначе в выражениях. Но женщинам славный этот генерал все-таки очень нравится, – у меня, по крайней мере, уже нескольких отбил.
– О себе помолчи; о тебе мы после твоего ухода сами поговорим.
– Ну, не будем удаляться от предмета. Генерал является, малютка Петипа столик на два куверта велит вынести в беседку из роз. Все как в буколические Овидиевы времена: и благоуханные розы, и журчащий ручеек, и двое любящих сердец; шампанского вот только античные пастухи не употребляли да лакеев незадачливых не держали, которые им тем временем бутылки откупоривали. Ну вот, угощаются, значит, наши Филис и Демофон[111] за столиком, а злополучному лакею ничего не остается, как у хозяйки за стулом торчать с тарелкой под мышкой и генерала, благо тот как раз напротив, глазами есть. Поглядел, поглядел, да так и обмер: перед ним его собственный дядюшка сидит.
– Ха-ха-ха, одно другого лучше.
– Сохрани он присутствие духа, до того, может, не довел бы, что и дядя его узнал. Тем более что слуг так уж пристально не разглядывают, по крайней мере, мужеского пола. Но бедный парень растерялся и начал делать все невпопад: ложку просят, он ножик подаст, мороженое вилкой стал накладывать, а под конец пробкой от шампанского генералу прямо в глаз угодил. Тогда уже и тот уставился на него; смотрит, смотрит – и: «Que diable, это же племянничек мой, Сен-Мишель!» А наш бедолага сервиз китайского фарфора грох с перепугу прямо на пол. Малютка Петипа просто обхохоталась, бух со стула навзничь, и застежки все у нее здесь, на кофточке, полопались.
– Ах, ах, пикантно.
– Но без скандала обошлось. Даму подняли; генерал, господин благодушный, сейчас Сен-Мишеля тоже за стол, прибор ему; и вместе до поздней ночи пировали в ознаменование радостной встречи.
– А потом? – спросил лорд.
– Вот это да: его лордство желает, чтобы анекдот кончался, как романы Вальтера Скотта! Кто сколько прожил да от чего помер.
– Но что после случилось с Сен-Мишелем?
– В тот вечер – ничего. Бывают же дяди порядочнее своих племянников. А со временем, после всяких таких историй, кто знает, может, и ловелас получится из него.
