– Великая, пока вас нет. Господи боже, надо же так придумать: вам после нее в «Итальянке» выступать! Публика вам равнодушие станет выказывать…
– К этому я приучена уже.
– Но не просто равнодушие – враждебность, неудовольствие свое!
– Стерплю и это.
– О мадам, но вы не знаете, что затевается против вас. Везде говорят в городе…
– Что говорят?
Жанетта помедлила, словно ища слов помягче, потом все-таки повторила в точности:
– Что вам
Жозефина побелела как мел и поникла головой. Ноты выпали у нее из рук, на глаза навернулись слезы.
– О мадам, если можно, не выступайте сегодня; не пойте больше никогда. Вас сговорились освистать.
Жозефина выпрямилась спокойно.
– Пускай. Что мне до этого теперь! – И взгляд ее упал на спящего мужа. – Но мы расшумелись с тобой, Жанетта. Не дай бог, проснется, услышит.
В эту минуту Мэнвилль открыл глаза. Протянув изможденные руки, он заключил в них гладкую, белую руку жены и привлек ее к себе.
– Я слышал все, – тихо, невнятно промолвил он. – Больные, они хитрецы: притворятся, будто крепко спят, а сами подслушивают… Так вот до чего мы дожили…
Жена, наклонясь, поцеловала его в лоб.
– Не волнуйся, Таро. Слухи всегда бывают преувеличенными. Я не думаю, что со мной могут так поступить. Ну, а если… то что я теряю? Славу?… Распроститься с ней – это счастье для меня. Ведь у меня останешься ты.
– Не надо было влюбляться так в меня, – вздыхал Мэнвилль. – Артистка принадлежит всем, и если один завладевает ею, он вор, его казнят.
– Успокойся и перестань об этом думать.
– Перестать об этом думать? – с горечью повторил больной. – Это мне-то, знающему, что такое даже один-два свистка среди грома рукоплесканий, – свистка, которые и с бурей восторга долетают до сцены, жаля страшнее змей? Это мне спать спокойно, зная, что ты, мой кумир, моя святыня, – у позорного столба и жалкий сброд срывает лавры с твоего чела, увенчанного самой десницею господней? Нет, этот свист, это шиканье и сюда долетят, до меня, я вблизи, наяву буду слышать их – даже в звоне собственного стакана! Ах, подай же мне этот стакан, вдребезги чтобы разбить его!
– Не горячись, Таро! – упрашивала жена. – Ну могут ли оскорбленья запятнать честного человека? Ты сам увидишь, что никакая грязь меня не коснулась, когда я вернусь.
– А до тех пор мучиться мне тут, метаться в постели? Так, по-твоему? Нет. Я отнести себя велю туда, в зрительный зал, хоть полумертвого. Хочу поглядеть, у кого хватит духу меня убить, через мой труп переступить? Я! Да, я всем им брошу вызов!
– Ляг, Таро, – возразила хладнокровно жена. – Горячность твоя ничему тут не поможет. Ну кто побоится больного человека? Да и здоровый ты бы меня не защитил: ты ведь мне муж. Будь ты любовник мой, рыцарствовал бы тогда, как душе угодно; но муж актрисы, который со зрителями воюет, не желающими аплодировать его жене… Согласись, это смешно!
Мэнвилль закрыл обеими руками лицо.
В прихожей задребезжал в эту минуту звонок. Жанетта побежала отворять.
– Поправлюсь – плясуном заделаюсь канатным! – давясь рыданиями, хрипел Мэнвилль. – Цирк нужен им, собачек дрессированных подавай на задних лапках, трюкачей продувных, танцорок полуголых вместо искусства. Была бы вторая жизнь, манеж бы уж лучше открыл, а не театр. Farewell,[128] Отелло! Ты победил, Петрушка!
Напрасно Жозефина увещевала кипятившегося артиста, который последние силы истощал в этой словесной борьбе. Но воротилась Жанетта со вскрытым письмом в руках.
– Прошу прощенья, мадам, что посмела распечатать. Но податель не захотел сказать, от кого, я и подумала, еще пасквиль какой; люди на все способны.
– И что же оказалось?
– Оказалось совсем наоборот. Да вы сами прочтите.
– Анонимное письмо? Кто мог его написать?
– Да, видно, невелика персона, уж больно грамотно написано. Какой-то просто одетый человек подал его мне. Прочитайте, мадам; вслух прочтите, чтоб и господину Мэнвиллю слышно было.
Взяв письмо, Жозефина громко прочла:
– «Бессмертная артистка! Пусть вас не удивляет, что некоторые люди, не нашедшие себе лучшего занятия, к сегодняшнему вашему выступлению делают приготовленья, могущие вас огорчить. Но я со всей твердостью заявляю вам, что та часть зрителей, которая ходит в театр не болтать, а слушать, – все, кто чтил ваше искусство выше вашей прелести, и посейчас сохраняют самые горячие чувства к вам, не дальше как сегодня вечером их и засвидетельствуют не только словом, но, если понадобится, и
Незатейливые, безыскусные эти слова как бальзам пролили на душу гонимой женщины. Значит, есть, не затухло все-таки пламя благоговения перед искусством среди тех, кто поклоняется лишь ему, ничего иного от жриц его не требуя.
– Видишь: всего несколько слов, и я уже воспрянула духом, – сказала она мужу. – Безымянное это письмо – больший триумф для меня, нежели целые груды надушенных записок, запечатанных печатью с короной хоть о десяти зубцах.[129] Это письмо иная печать скрепила: на ней должна быть пчела, символ трудолюбия. О, это письмо придаст мне сегодня сил!
Тут опять позвонили.
Жанетта возвратилась с сомненьем на лице.
– От директора посыльный. С каким-то извещением. Впустить?
– Впустить! С каким угодно извещением, – отозвалась Жозефина со всей решимостью. – Мне уже ничего не страшно.
И сама пошла навстречу, в гостиную, чтобы новость, быть может, неприятная, не привела опять мужа в возбуждение.
Директор со всем возможным почтением сообщал, что объявленную на сегодняшний вечер «Итальянку в Алжире» он вынужден заменить, ибо по желанию прибывшей вчера герцогини Немурской, мечтающей послушать г-жу Мэнвилль в «Семирамиде», его королевское величество только что распорядился дать именно эту оперу. Впрочем, если семейные обстоятельства глубокоуважаемой артистки не позволяют, он, директор, готов принять ее отказ и даже самолично извиниться за нее перед герцогиней.
О, добрый, уступчивый директор! Какой он сразу стал великодушный. Еще бы: Семирамида – как раз та роль, в которой чаровала Жозефина публику, и выступи она в ней после «Зельмиры», пальма первенства легко могла быть вырвана у Каталани. И тогда… боже, как безжалостно это перечеркнуло бы все расчеты юных титанов! В страхе они сами посоветовали Дебуре лучше вообще избавить г-жу Мэнвилль от выступления, которого она сама избегает в этот неудачный для нее день.
Лицо артистки вспыхнуло, губы ее задрожали, сердце бурно забилось.
– Кланяйтесь господину Дебурё, – быстро решившись, сказала она, – и передайте: я согласна петь Семирамиду!
Рассыльный поспешил обратно с этим известием, которое в совершеннейшую ярость привело юных титанов. Этакая дерзость, прямой уже вызов им! Они ей открывают путь к отступлению, а она этим не только не пользуется, но сама переходит в контратаку! Посыльный из-за двери хорошо расслышал, как Жозефина звучным голосом велела своей компаньонке приготовить ей на вечер самую красивую диадему, самое роскошное одеяние.
