Все знают, как любвеобильно это сердце. И все же как трудно его завоевать! Богатства для этого недостаточно. Ради любимого Шатакела готова терпеть какие угодно лишения, быть его послушной рабой. Но прежде надо заслужить ее любовь, которая всегда непритворна.
Она замужем: обстоятельство вдвойне благоприятное, по европейским понятиям. На замужней ведь жениться не нужно, а связь с ней особенно пикантна: сам блаженствуешь и другому досаждаешь. Но Шатакела верность мужу нарушает только из любви к следующему, а иначе недоступна.
Это бы в свой черед не такая уж беда, на худой конец можно ведь и жениться, а там развестись; да как ее завоевать? Одним европейским обхождением, лестью да пустыми развлечениями тут не обойдешься. Перед ней героем, храбрецом надо предстать, находчивым и самоотверженным. И мало лишь назваться им, изображать высокие порывы. Домогателя она подвергает каверзнейшим испытаниям и не выдержавших подымает на смех.
Словом, за нее бороться надо, силы напрягать, хотя сблизиться с нею, казалось бы, так просто, сладостно легко!
Вот это и влечет – эта мнимая легкость, соблазнительная, но обманчивая. Как цветы на морском дне: так явственно видны, кажется, рукой достанешь, но протяни – и узнаешь, какая глубина.
Это и раззадоривает золотую молодежь. Каждому хочется занять место предыдущего мужа, но поди попробуй: любовь еще отдана ему. И кому:
Но юные титаны не отчаиваются и ежедневно осаждают двери и сердце экзотической красавицы. Двери отворяются, но сердце – на замке. Жажду она только будит, но не утоляет. Балуется, забавляется, играет с ними, как с ручными зверьками. Каждый день отчитываются молодые люди в клубе, кто насколько преуспел; но, подводя итоги, видят, что не подвинулись ни на шаг.
Как-то под вечер загорелась улица Муффетар.
Пожарное дело тогда еще не было налажено, как теперь: каждый раз барабанным боем и колокольным трезвоном приходилось сзывать всех, кого только можно, на борьбу с бедствием.
К тому же улица Муффетар – вообще место для распространения огня очень подходящее, для всего квартала опасное.
Представьте себе целое скопище домишек, один причудливее и древнее другого – иному и за триста лет, – пересеченное узкими проулками, по которым только пешим ходом проберешься (для такого сообщения они, верно, и проложены), вроде улиц Сен-Медар, Аррас или Лурсип. Дома тут и в один этаж, и в целых четыре, но все одинаково ветхие, покосившиеся, с закопченными стенами и воротами. На веревках, протянутых с крыши на крышу, качаются фонари, но даже днем только здешний обитатель, беднейший из простолюдинов, сумеет в этой грязной трущобе не заплутаться. Барские экипажи и почтовые дилижансы никогда сюда не заезжают, улочки местами до того тесны, что, не прижавшись к стенке, и с простой телегой не разминуться.
Среди обветшалых средневековых строений лишь одна кирпичная громада высится с большими, часто посаженными окнами: фабрика гобеленов, всей улице дающая работу. Весь день трудятся здесь муффетарцы, а по ночам ветошничают.
На одном конце улицы стоит больница Ляпитье с родовспомогательным приютом для жертв нищеты или порока, на другом – больница Лябурб для умирающих и тюрьма Сен-Пелажи для приговоренных к смерти. Муффетарцев призревают, таким образом, с колыбели до самой могилы.
Едва забили в набат на Сен-Медарской колокольне, как в небо, к общему ужасу, взвился огромный столб черного дыма, который перевили немного погодя и длинные языки пламени.
Тотчас на пожар стал стекаться народ. Сквозь хаос тревожных звуков с разных концов перекликались колокола; особенно выделялся медным своим гулом колокол собора Парижской богоматери.
Пожар лучше всего был виден от Пантеона. Туда полюбоваться зрелищем – как в поисках пищи расползается огонь по кварталу скученных домишек – и хлынул весь свет; верхами, в экипажах и кабриолетах. Дамы – уже с флаконами наготове: вдруг понадобится в обморок упасть; кавалеры – в смоченной из первого попавшегося колодезя одежде, чтобы хвастать потом: и мы, мол, тушили.
Виднелась и открытая карета Шатакелы в окружении расфранченных всадников, с Абеллино в том числе, с Фенимором, вице-губернаторским сынком и прочими нашими знакомцами. Лорд Бэрлингтон в длинную подзорную трубу, положенную на колено, наблюдал за пожаром с высокого заднего сиденья. Остальные исполняли роль гонцов, летая туда-сюда и доставляя с театра военных действий донесения даме, которая, небрежно откинувшись на подушки в роскошном своем кашемировом наряде, держа за ленты белую соломенную шляпку, смотрела пристально вдаль.
Большинство приносивших ей известия не заглядывали дальше соседней улицы, избегая лезть в давку. Один лишь князь Иван, прокладывая дорогу рукояткой хлыста, дал себе труд пробиться верхом через поносивший его сброд.
– Огонь распространяется! – сообщил он, быстро вернувшись и наклонясь к карете Шатакелы. – Вот-вот и церковь святого Медара займется, будет на что посмотреть.
– И ни у кого смелости не хватает этому воспрепятствовать? – спросила та.
– Что толку в смелости без хорошего брандспойта? Через проулки эти его и не протащить. Ох и посмеялся я: там как раз несколько смельчаков, нашего, по-моему, круга люди, кажется, из мадьяр, с покалеченным садовым насосом бьются, – вот из которых деревья опрыскивают; да что: до окон даже не добрызнули.
– И нигде нет поблизости настоящего пожарного насоса?
– Есть-то есть, за Пантеоном, да лошади нужны привезти.
– Этому легко помочь, – сказала Шатакела и сделала знак кучеру ехать к Пантеону.
Там она велела выпрячь великолепных чистокровных английских рысаков из своей кареты и впрячь их в пожарную машину, у которой суетилось уже несколько молодых людей, пытавшихся сдвинуть ее с места. Затем, бросив в экипаж шляпу из рисовой соломы, закатала вышитые рукава выше локтя и, прыгнув на сиденье пожарной трубы, сама схватила вожжи в руки.
– Как? – ужаснулись провожатые. – Уж не на пожар ли вы собираетесь?…
– А что делать? Не оставаться же здесь в распряженной карете.
И стегнула с этими словами лошадей. Тяжелая пожарная машина с громом покатила по мостовой к улице Муффетар. Скандализованное общество только головами качало: «Что за bizarrerie![147] Экая страсть оригинальничать!»
Так что блестящая свита понемногу отстала. Теснившаяся же впереди толпа с громким «ура» расступалась перед машиной, с бранью прогоняя всадников, которые следовали за ней в отдалении.
Шатакела, сама не заметив как, из всей великосветской публики одна оказалась на пожаре.
Но вдруг раздался возглас: «Сюда, сюда, мадам!» – выдававший принадлежность к ее кругу, и к ней устремился юноша, одетый по последней моде, но с головы до ног залитый водой и выпачканный в саже. Ухватив лошадей под уздцы, потянул он их к угловому дому, где несколько подобных же хорошо одетых молодых людей пытались с помощью непослушного садового опрыскивателя помешать огню перекинуться на соседнее строение.
Это место было самое угрожаемое. Охватит пламя угловое строение – и церковь святого Медара погибла. Несколько рабочих в блузах под предводительством еще одного юного шевалье, взобравшись наверх, как раз срывали с дома крышу.
Никого из них Шатакела не знала и, хотя принадлежали они явно к светскому обществу, ни с кем прежде не встречалась. Но они знали Шатакелу хорошо, и кто-то, поздоровавшись и просто, без всяких комплиментов, благодаря за помощь, назвал ее даже по имени. После чего тут же вскарабкался на установленную у дома машину и с замечательной ловкостью пустил струю прямо в пылающую кровлю.
Действие воды не замедлило сказаться: рассыпая снопы искр, пламя стало опадать.
Но занялось уже около дюжины строений.
И гомон толпы внезапно прорезали чьи-то отчаянные рыдания.
От фабрики гобеленов бежали несколько обезумелых от горя женщин. Ломая руки, порывались они броситься в огонь, и лишь с большим трудом удалось стоящим вокруг мужчинам удержать их.
– Что с ними? О чем они? – спросила подошедшего рабочего Шатакела.
– Да вот, ушли на фабрику, а детишек своих свели всех, бедняги, к старушке одной, присматривает она
