— Вы — подруги? — не прекращал допроса Никита.
— Самые что ни на есть близкие, почти сестры.
— Странно.
— Почему странно? — удивилась я.
— Вы такие разные, — как-то уклончиво ответил Никита.
— Вы обо мне говорили?
— Напротив, она и словом о тебе не обмолвилась.
— И это показалось тебе странным?
— Да ерунда все это. Какое нам сейчас до нее дело?
— Действительно, — обрадовалась я, — прошу к столу, яйца вскипели.
Никита открыл вино и разлил его по кофейным чашкам.
— За что будем пить? — спросил он и уставился на меня как экзаменатор на двоечницу.
— За любовь, — неожиданно вырвалось у меня.
— Да, — лаконично согласился Никита, продолжая глядеть мне в глаза.
— Что ты на меня так смотришь?
— Думаю.
— О чем?
— О нас.
— И что ты думаешь о нас, Никита?
— У меня такое чувство, что все, что с нами сейчас происходит, уже было когда-то давно, причем так давно, что мы не помним, наяву это было или во сне. У тебя такое бывает?
— Конечно, бывает, — сказала я. — Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.
— Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
— Не знаю, не думала об этом.
— А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
— Не совсем.
— Ну как же! — разгорячился Никита. — Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
— С трудом.
— Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
— Да, я понимаю.
— Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
— Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? — прозрела я.
— Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
— Это правда?
— Правда, только правда, ничего кроме правды.
— А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
— Ребенком? — удивился Никита. — Почему?
— Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове…
— А шлепать по попе не хочется?
— Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
— Слушай! — осенило Никиту. — Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
— Дурак, — бросила я и стала собирать посуду.
Никита забрал у меня из рук тарелки:
— Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
— А что еще ты будешь делать?
— Все, что найду нужным.
— Гвозди, что ли, забивать?
— И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
— Здорово! — обрадовалась я. — А кроме «гладить», что еще я буду делать?
— Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
— Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
— Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
— А ты в церковь ходишь? — зачем-то спросила я.
— Нет.
— А почему?
— Потому что с церковью у меня сложные отношения.
— Как у Льва Толстого?
— Почти, — улыбнулся Никита и задумался. — Понимаешь… Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой… — Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: — Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она — третий лишний.
У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
— Ну, все, пошли спать.
В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.
21
Как страшно жить, думала я на рассвете, когда Никита еще спал.
