чтo вaм былo дaнo в изoбилии, к вaшим жилищaм, — мoжeт быть, вac cпpocят! Oни cкaзaли: 'O, гope нaм, мы вoиcтинy были нeпpaвeдны!' И нe пpeкpaщaeтcя этoт иx вoзглac, пoкa нe oбpaтили Mы иx в cжaтyю нивy, нeдвижными. Mы нe coздaли нeбo и зeмлю и тo, чтo мeждy ними, зaбaвляяcь. Ecли бы Mы жeлaли нaйти зaбaвy, мы cдeлaли бы ee oт Ceбя, ecли бы Mы cтaли дeлaть'…
И вот так вот, не переставая читать, старик поднялся и, придерживая талейсан и зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами, поводящее боками существо обратно наверх — ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх. «Тихо-тихо-тихо», похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу и все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: 'Kтo дyмaeт, чтo Всевышний нe пoмoжeт eмy в ближaйшeй и бyдyщeй жизни, пycть пpoтянeт вepeвкy к нeбy, a пoтoм пycть oтpeжeт и пycть пocмoтpит, yдaлит ли eгo xитpocть тo, чтo eгo гнeвaeт…'
И так они оказались на самом верху, в Тариковых комнатах, и Рукн ад-Дин, косясь на закапанные кровью ковры, на припечатанные страшной пятерней стены, довел самийа до спальных подушек и, жестко нажимая на плечи, уложил наземь — «тихо-тихо-тихо-тихо». Придавил затылок ладонью и продолжил читать: 'Myжи cpeди людeй пpибeгaли к мyжaм cpeди джиннoв, и oни пpибaвили им бeзyмия. Oни дyмaли, кaк дyмaли и вы, чтo никoгдa Всевышний нe пoшлeт никoгo. И мы кocнyлиcь нeбa и нaшли, чтo oнo нaпoлнeнo cтpaжaми мoгyчими и cвeтoчaми. И мы cидeли oкoлo нeгo нa ceдaлищax, чтoбы cлyшaть, нo ктo пpиcлyшивaeтcя тeпepь, тoт нaxoдит для ceбя пoдcтepeгaющий cвeтoч. И мы нe знaeм, злo ли жeлaлocь для тex, ктo нa зeмлe, или жeлaл им Гocпoдь иx пpямoгo пyти. И ecть cpeди нac блaгиe, и ecть cpeди нac тe, ктo нижe этoгo; мы были дopoгaми paзными…' И так, твердо удерживая правой рукой загривок под талейсаном, Рукн ад-Дин дошел до строфы «Люди», где сказано 'Cкaжи: 'Пpибeгaю к Гocпoдy людeй, цapю людeй, Бoгy людeй, oт злa нayщaтeля cкpывaющeгocя, кoтopый нayщaeт гpyди людeй, oт джиннoв и людeй!' И принялся читать Книгу с самого начала, и так он пропел все сто четырнадцать строф четыре раза — не отнимая ладони от головы распростертого у его ног существа, — пока дыхание Тарика не стало ровным, кулаки не разжались, а в высокие узкие окна Факельной башни не глянуло утро. И в ярком золотом сиянии окровавленная ладонь несчастного высохла, словно солнечный свет смыл с нее кровь, зарубцевалась — и вконец разгладилась и зажила, словно и не кровоточила до того. И нерегиль пошевелился — уже безобидно, как спящий. Рукн ад-Дин отпустил его и завернулся в свой талейсан. А Тарик свернулся клубком, уткнул нос под локоть — и крепко, безмятежно уснул.
…За ночь у старого имама отмерзли ноги — за самийа он побежал как был, босиком, а в комнатах нерегиля на самом ветреном верху гуляли ледяные сквозняки, и хорошо, что Самуха догадался принести ему из общей спальни туфли. Вот почему в ответ на известия о скором подходе войск Рукн ад-Дин влажно чихнул и озабоченно высморкался в платок. Да, возраст, ничего не попишешь.
— Я помню все, что случилось этой ночью, — все так же не оборачиваясь, сообщил Тарик.
Ветер подхватил его волосы и растрепал их, как тысячу флажков над войском. Тоненький лен рубашки облеплял ему бока под бьющие гулкие порывы — старик ежился и мерз от одного этого вида.
— Это хорошо, — отозвался наконец старый имам. — Одержимые обычно ничего не помнят.
Нерегиль презрительно фыркнул — мол, где я и где одержимость. И, облокачиваясь на выкрошенные непогодой зубцы парапета — пепельная гряда на горизоне таяла в послеполуденном мареве — поинтересовался:
— Зачем ты едешь со мной, старик?
— Разве ты не сам приказал мне сопровождать тебя?
— Сопровождать можно по-разному, — отозвался самийа, закидывая голову в яркое небо. — К тому же твои просьбы о милости пока не возымели на меня никакого действия.
Имам горько вздохнул: Сумлаган ему спасти не удалось. Шихна с горожанами уперлись как верблюды — видимо, надеялись на толщину стен аль-кассабы. На четвертый день непрерывного штурма город пал — и нерегиль вынес над ним свой всегдашний приговор. Не мучить, не калечить, не щадить. Разъяренные потерями джунгары не оставили в живых даже собак и кошек. Утешало лишь одно: за фарсахи видный пожар Сумлагана и леденящие душу рассказы беженцев вразумили горожан Мейнха: получив продиктованное Рукн ад-Дином письмо — 'бойтесь гнева Всевышнего, бойтесь гнева Судии над Хорасаном, пришел час расплаты, час неправедного и несправедливого, ваш город снесет ветер гнева, как другие города до него' — выслали посольство с ключами от цитадели и изъявлениями совершенной покорности. Точно такие же письма катибы старого улема разослали и в Фейсалу, и в Хативу, и в Беникассим, и в Нишапур, и в Мерв с Балхом. Фейсала уже ответила — и Рукн ад-Дин благодарил Всевышнего за спасение еще одного города верующих.
— Да, — недовольно встрепенулся нерегиль, — и почему ты называешь меня 'гневом Всевышнего'? Это глупо. В последние годы я живу под печатью дурацких метафор — я уже побывал и ангелом, и шайтаном, и благословением Всевышнего. Теперь вот ты обозвал меня «гневом». Разве не глупо?
— Нет, — покачал седой головой старик. — Не глупо. К тому же я не верю, что ты ангел. Впрочем, ты и не шайтан. И уж точно не 'благословение Всевышнего'.
— Хм, — покосившись на него из-за плеча, пробурчал Тарик. — Ну да, конечно, ты же из зайядитов. Вы называете меня Величайшим Бедствием. Считаете, что призвавших меня одурачил иблис.
— Среди зайядитов много разных толков, — терпеливо пояснил Рукн ад-Дин. — Мурждииты, к примеру, полагают, что ты послан нам ангелом Джабраилом.
Тарик злобно дернул плечом.
Рукн ад-Дин снова чихнул. Да, надо бы поговорить с лекарем. В этом возрасте простуду запускать нельзя. И горло запершило, вот незадача.
— Ну а ты какого толка зайядит? — насмешливо поинтересовался нерегиль.
— Никакого, — усмехнулся старик. — Я сам по себе зайядит.
Тарик фыркнул — непонятно, то ли с презрением, то ли одобрительно. И зло процедил:
— Если ты, как эти… мурджииты… веришь в ангела Джабраила, уверяю тебя: когда-нибудь я все-таки умру — и уж тогда точно разыщу гадину, которая так надо мной подшутила. Разыщу — и набью ей морду.
— Я тебя очень понимаю, о Тарик, — серьезно отозвался Рукн ад-Дин. — Я думаю, что это была была воистину плохая и жестокая шутка.
Нерегиль крутанулся вокруг своей оси и уставился на имама любопытными глазами:
— Так ты тоже не веришь во все эти бредни про ангела и шейха в пустыне?
— Это не бредни, — тихо отозвался старик. — Это грустная ошибка, которая всем нам будет очень дорого стоить. Причем лишь первая в череде других грустных ошибок.
Нерегиль прищурился. Рукн ад-дин пояснил:
— Я полагаю, что к шейху Исмаилу в пустыне Али снизошел не ангел. Я думаю, что его одурачили джинны. Или Атфаль-аль-Дабаб, дети тумана.
— Это еще кто? — поднял брови Тарик.
— Ты видел их под стенами Мадинат-аль-Заура в день, когда тебя привезли в столицу. Тогда они явились в образе всадников.
— Хм, — отозвался нерегиль. И зло скривился: — Яхья не уставал втолковывать мне, что это воля Всевышнего — то, что я должен попасть в Аш-Шарийа. Дескать, Он указал нам на тебя, Он отдал тебя в наши руки, Он не отпустил тебя умереть, такова Его воля, ты должен подчиниться…
И нерегиль в ярости хватил по камню кулаком. И тут же охнул и принялся дуть на ушибленную ладонь.
— Последователи шейха Исмаила ас-Садра полагают, что ашшариты — избранный народ, которому положено избранное внимание Всевышнего, — улыбнулся старый имам. — конечно, им легко было поверить в то, что ради наших нестроений и глупостей Справедливый и Милостивый прикажет ангелам немедленно сыскать нам избранного защитника…
— Очень странно слышать, как ашшарит иронизирует над своей верой, — усмехнулся в ответ Тарик. — Разве этот ваш… Али… не считал себя избранником Единого?
Рукн ад-Дин махнул морщинистой рукой в старческих пятнах:
— Прошло четыреста лет со времени Ночи Могущества, о нерегиль. Я посвятил жизнь различению того, что дошло до нас из первых уст, и того, что вписали в книгу потомки Благословенного.
