деревья трепал ветер, налетавший то из песков, то с поросших могучими деревьями склонов Хангая.
Кочевники встретили их во всеоружии: многочисленные разъезды дозорных сменили летучие отряды всадников на худых лошаденках в рваных, торчащих ватой халатах, — видимо, пленные из покоренных племен, кераитов или меркитов. Их быстро отогнали и стали разбивать лагерь — ряды шатров следовало окружить рвом и частоколом из привезенных на верблюдах кольев.
Утром к ограде лагеря подъехало джунгарское посольство. Ханид-толмач, подросший и даже обзаведшийся отдельными волосками на щеках и подбородке, переводил Аммару, Тарику и стоявшим рядом сипахсаларам:[7]
— Кочевники называют нас трусами, о повелитель! — парнишка робко оглянулся на халифа правоверных, но Аммар, стоявший на земляном валу рядом с ним, милостиво и ободряюще кивнул — мол, не страшись, за чужие слова не накажу.
— И они говорят, что мы прячемся, как суслики по норам, но они нас все равно из нор выгонят, как огонь выгоняет спящих байбаков.
— Как изящно сказано, — усмехнулся Тарик. — Будет жаль, если изысканные цветы джунгарской словесности окажутся навеки утрачены. Хорошо бы пару местных поэтов привезти в Аш-Шарийа — в клетке, для развлечения. Согласен, Аммар?
Стоявшие рядом с халифом и нерегилем военачальники вежливо засмеялись — хотя всем было не до смеха. Самийа мог злословить и издеваться сколько его сумеречной душе было угодно, но джунгары почти вдвое превышали ашшаритов числом. Вдвое — это если считать пленных из покоренных племен. Но все равно — вдвое. И тут была не укрепленная неприступная Фейсала, за стенами которой можно было девять лет сидеть в осаде и не истощить припасы. Тут кругом стелилась враждебная степь, из которой в любой миг могли вынырнуть еще десятки и десятки тысяч, еще орды и орды раскосых людей на мохнатых выносливых лошадках.
Послушав выкрики крутящихся на лошадях кочевников, Ханид сказал:
— О мой повелитель! Они требуют поединка! Причем не конного, а пешего, на саблях! Требуют, чтобы против их хана вышел самолично северный царь!
— Передай им — пусть их хан попробует сначала одолеть раба из рабов северного царя, подающего ему по утрам полотенце. Все, я пошел, — сообщил Тарик и, не дожидаясь ответа, повернулся, чтобы спрыгнуть с земляной насыпи.
— Это безумие! — рявкнул командующий Правой гвардией Хасан ибн Ахмад. — Повелитель, прикажи, чтобы этот безумец не покидал лагерь!
— Тарик, стой, — быстро приказал Аммар. — Это уловка. На пешего выскочит конный отряд, и либо заарканит и уволочет в ханскую ставку, либо порубит в лагман-лапшу. Тебе нечего делать ни в лагере джунгар, ни в лагмане.
Нерегиль мгновенно развернулся обратно и прошипел:
— Аммар, ты, перед лицом войска, запрещаешь мне выйти против какой-то грязной толпы, во главе которой стоит повивальная бабка?!
— Там засада! — никого не стесняясь, заорал в ответ Аммар.
— На западе мне расставляли засады не чета этим! Я дрался с огненными демонами, и мой государь не удерживал меня за рукав с увещаниями 'острожно, Тарег, ты можешь обжечься, осторожно, ты можешь удариться'! — взорвался в ответ нерегиль.
— А может, ему как раз следовало это сделать в твой последний выезд? — вдруг очень тихо и спокойно спросил Аммар.
Нерегиль, хотевший что-то сказать, судорожно глотнул воздуха и осекся. А потом странно усмехнулся:
— В мой последний выезд я встретился не с засадой, Аммар. Под стены вверенной мне крепости вполне открыто приполз дракон. Впрочем, все это уже совершенно неважно…
И самийа тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, поклонился своему повелителю, повернулся, спрыгнул с земляного вала и пошел прочь — люди шарахались у него с дороги и вопросительно посматривали на халифа.
Дракон. Аммар понял, что получил ответ на свой любопытствующий вопрос, заданный в населенный ангелами воздух, — мол, с кем же дрался Тарик, что попал сначала в плен, а потом на весы для взвешивания скотины? И еще Аммар понял, глядя в спину удаляющегося нерегиля — тот старался высоко держать голову, и ему это почти удавалось, — что навряд ли у него получится оскорбить самийа сильнее.
Кочевники продолжали крутиться у земляного вала, охаживая плетями бока своих лошадок и выкрикивая оскорбления. Военачальники стояли, затаив дыхание, и ждали слова своего повелителя.
— Тарик! — решился Аммар.
Нерегиль остановился, но не обернулся.
— Да поможет тебе Всевышний. Иди, принеси мне немытую голову этого наглеца.
Когда пришло время обедать, голова Рабдан-хана уже красовалась на пике у порога Аммарова шатра.
Рассказывали, что многие остались крайне разочарованы зрелищем — поскольку не успели толком ничего увидеть. Только пристроились посмотреть, протолкавшись локтями, — как бац, все уже все кончилось.
То есть хан подъехал, верхом на нестепном высоком жеребце, здоровенный, грузный, в панцире из крупных бронзовых пластин, в островерхом шлеме со стрелкой-наносником. Тарик стоял, подбоченясь, — рядом с широкоплечим, высоченным даже по ашшаритским меркам степняком он казался мальчишкой, ввязавшимся на свою голову во взрослые военные забавы. Рабдан отдал поводья коня ближним нукерам, те отъехали на положенное при поединке расстояние в полполета стрелы. Затем степняк выволок из ножен саблю. Тарик обнажил свой прямой толайтольский меч.
И тут случилось что-то странное, о чем рассказывают по-разному, и не все сходятся во мнении: кто-то говорил, что видел, как из левой руки кочевника заструилось что-то подобное на черный туман — это среди бела дня-то, туман, да еще и черный! — и змеиной лентой метнулось к нерегилю. А тот крест накрест свистнул мечом — и туманной змее настал конец. А кто-то говорил, что Рабдан-хан держал в левой руке круглый кожаный щит, какой принят у кочевников, и бросил этот щит самийа под ноги — чтобы ранить острым, обитым заточенной бронзой краем, и повалить наземь. А нерегиль прыгнул, как кошка, и перескочил через щит.
А дальше все уже сходились и говорили одно и то же: самийа, прыгнул через голову джунгара, перекувырнувшись в воздухе, приземлился у того за спиной, — и засек кочевника в два удара. Один пришелся поперек тела, прямо над наборным поясом, второй снес голову.
Вероломные джунгары помчались к нерегилю, разматывая арканы, но тут из травы поднялся вороной конь несказанной красоты. Тарик подхватил голову врага за косичку, вскочил на скакуна-джинна верхом и был таков.
Впрочем, пообедать ашшаритам не пришлось, потому что джунгары перешли в наступление. Тогда многие поняли, что не зря Тарик гонял их на бывшем поле боя в южной долине Фейсалы — на потеху феллахам, наблюдавшим за маневрами благородных ашшаритских конников, — заставляя строиться и рассыпать строй, и снова быстро строиться, перестраиваться и разбиваться на отряды. Потому что в преддверии джунгарской атаки все сумели быстро занять свое место в боевых порядках.
Поскольку землю уже сотрясала мощная дробь копыт заходящих из степи туменов, с Тариком никто не успел толком поспорить: а нерегиль, как потом рассказывали, предложил невиданное и безумное построение. Спешенную с коней кольчужную тяжелую пехоту он оставил в центре, как ашшариты и поступали от века, — воины наклонили копья и уперли их в землю, прикрывшись щитами. За ними, как и диктовали все руководства по ведению войны, самийа расположил лучников. И резервный конный полк он поставил за ними — тут тоже все было правильно и по обычаю Аш-Шарийа. А вот далее на правое и левое крыло следовало поставить лучшие конные отряды! А что сделал нерегиль? Он усилил левое крыло вдвое против правого. И приказал — в полном противоречии с собственными прежними умозаключениями — левому крылу наступать клином, прорвать вражеские порядки и атаковать джунгарские резервные полки под ханскими тугами. Впрочем, следуя разумному обычаю, он поставил по два отряда на каждый из флангов —
