что товар ему подсунули с гнильцой. Не случись афронта с хазарской стражей, ехал бы он сейчас в Саркел важным гонцом, а не таился среди развалин колизеев и гимнасиев.
– Еще скажу, – зашептал сын Меншиков в ухо Хайлу. – Ты, мин херц, в Соче поосторожней будь… Я по базару прошелся, старых знакомцев встретил… Кучкара, что бараниной торгует, еще Хайвана и Дунгыза… эти больше по финикам с изюмами… Сказывали мне, что утром кричал глашатай на базаре и бумагу приколотил на столб… видел я эту бумагу, только прочесть не смог, не разумею я их закорючки…
– А кричали что? – спросил Хайло.
– Кричали, будто разбойники явились с Дона, сотня целая или две, и порубили те злодеи пограничных стражей. Будут в степи шалить, в аулах, а может, и в городе. Хазары силу собирают, на заставе ихней ждут подмоги, и в Соче оружных прибавилось. Там дворцов эмирских много, и при каждом охранники… Думаю, будут ночью по улицам ходить.
Хайло нахмурился, взвешивая эти слова. Получалось, что всем отрядом, как он хотел, в город лезть нельзя. Полтора десятка конных слишком много, их и слепой заметит, а не заметит, так услышит… Опять же орава у Сидора ненадежная – вдруг ринутся на базар лавки разбивать и товар тащить!
Не нужны они, подумал сотник, совсем не нужны. И Свенельда с Чурилой тоже брать не стоит, лучше пусть ждут в условленном месте и за порядком следят. Надо Алексашку взять в проводники, а уж сунуть в мешок тощего ребе он сможет и сам. Мешок подходящий у них был, у запасливого Свенельда.
– Стемнеет, вдвоем пойдем, – бросил Хайло Алексашке и направился к казакам. – Значит, так, орлы: в город ни ногой. Ты, Свенельд, и ты, Чурила, тоже. Будете здесь ждать, вон у той ямины, самой крайней. Факелом помашите, чтобы я не заплутал во тьме… Как вернусь, сразу побежим на Дон. Ясно?
Свенельду и Чуриле, людям воинским, все было ясно, но казачки расшумелись.
– А по лавкам как?…
– Не гоже вертаться без хабара!
– Бабы с девками засмеют!
– Войди в понятие, старшой: сбегали к чучмекам, и пустые!
– Не по правилу то!
Сотник оглядел ватагу: длинного Сидора, Ромку-толмача, братцев Петро с Иванкой и остальных, кого станичный атаман дал ему в спутники. Оглядел, хлопнул по сапогу нагайкой и веско произнес:
– Я вам покажу хабар и лавки! Так покажу, что небо с овчинку помстится! А правило тут одно, казачки: я велю – вы исполняете. Кому не по нраву, того щас положим пузом вниз, а голым задом кверху, и Свенельд его плеткой отходит.
– С большой удовольствий, – добавил варяг.
На этом дискуссия была закончена. Мрачные казаки потянулись к яме, а Хайло передал Свенельду саблю и винтарь, взял у него мешок, спрятал за пазуху пистолеты и стал ждать темноты. Вскоре упала ночь, зажглись в вышине звезды и повис в темном небе тонкий лунный серп. Поднявшись в седло, сотник махнул Алексашке и молвил:
– А не зря ты словил хазарского коня! Лишняя лошадка как раз для ребе пригодится. В поводу ее поведешь, когда на Дон поскачем.
– Я, мин херц, удачливый да умелый, любую службу сослужу, – откликнулся москаль. – Только что мне за ту службу будет? Какая, значитца, награда?
– Ты в Киев просился? Вот в Киев тебя и возьму, – сказал Хайло. – Ну, показывай дорогу!
Покинув развалины, они выехали на дорогу, что вела к мосту. В этот поздний час дорога была пустынной, да и вокруг царила тишина, нарушаемая лишь пением цикад и тихим звуком ступавших в пыли копыт. В будке у моста сидели стражники, целых шесть – должно быть, как говорил Алексашка, охрана была усилена. Впрочем, особого рвения стражи не проявляли, пили чай, закусывали пахлавой и на путников глянули мельком. Один высунулся из будки, спросил:
– Кая барасыс?
– Сатырга-алырга, – промолвил Алексашка, опуская в руку стражника серебро.
– Бар![10] – буркнул тот и вернулся к пахлаве и чаю.
Они углубились в лабиринт улочек. Слева и справа – глухие заборы, над ними – ветви деревьев, домов не видать, зато пахнет сладко, персиковым цветом.
– Что-то стража не очень бдительна, – сказал Хайло.
– Выглядывают сотню злодеев, как глашатай кричал. А нас только двое, и на разбойников мы не похожи… – Алексашка вздохнул. – Вот обратно как поедем? С иудейским священством в мешке?
– Скажешь, барана купили, – усмехнулся сотник.
– Какие ночью бараны, твоя милость? Опять же ребе этот вертеться будет и кричать…
– Не будет, – пообещал Хайло. – Но возвращаться нам лучше не по мосту, а через реку. Брод в ней есть?
– Тут, почитай, всюду брод. Речка коню по брюхо, а где глубже, там до ноздрей. Видел, местные на арбах ездят.
Сотник кивнул, пытаясь сориентироваться в темноте. Кажется, они приближались к центру города – заборы стали выше, деревья – гуще, но за ними смутно маячили контуры украшенных башнями строений, не иначе как эмирские дворцы. Слышался плеск фонтанов, а кое-где – тихая музыка и голоса; должно быть, в богатых усадьбах не всюду спали, отдавая ночь пирам и прочим удовольствиям. Алексашка завистливо вздыхал, а Хайло, раздувая ноздри, принюхивался к разным соблазнительным ароматам – пахло здесь не только цветами, но вином и шашлыком.
Дважды им встречались патрули, чье приближение было слышно издалека по нестройному топоту, лязгу оружия и болтовне. Времени хватало, чтобы укрыться в узком переулке и объехать стражей, весьма беспечных, по мнению Хайла. Город дремал вполглаза; кто не спал, тот пил и веселился, а сторожа ходили только по широким улицам и в каждую щель не совались. Будто не гуляет в степи сотня казаков- разбойников! – подумал с усмешкой сотник.
– Сюда, твоя милость. – Алексашка кивнул на неширокий проезд, тонувший в тенях. Но впереди завиднелась площадь, и Хайло, пригнувшись к шее коня, прошептал:
– Погоди, взглянуть хочу, что за диво тут построено. Был друг у меня, иудей. Про священство их рассказывал, а про симахохи – нет. Говорил, что только один храм есть у иудеев, в Иерусалиме.
– Это от хазар далече, им свои молельни нужны, – отозвался сын Меншиков и добавил: – Не будет их, куда богам нести? А не принесешь хабар, так силы у молитвы нет. Боги не утруждаются забесплатно.
Но сотник его не слушал, а, тронув бока жеребца, осторожно приблизился к площади. Перед ним возникло большое здание с высокой аркой входа и двумя высокими тонкими башнями по бокам. Ночной сумрак не позволял разглядеть роспись на стенах, окна, двери и разные украшения, но величину и благородный контур постройки Хайло оценил вполне. Перед нею стояли на страже раскидистые платаны и мерцала вода в овальном, облицованном камнем бассейне. Месяц висел точно над шпилем правой башни, будто венчая ее, а над левой горела яркая звезда.
– Лепо, – пробормотал сотник под нос. – До пирамид, знамо дело, далеко, но не хуже, чем храмина латынская в Цезарии.
Налюбовавшись, он вернулся в проулок. Там царила темнота и шелест листьев заглушал мягкую поступь лошадей. Вслед за Алексашкой Хайло обогнул святилище, выехав к небольшому садику, который не был огорожен ничем, кроме кустиков жасмина. За персиковыми и гранатовыми деревьями виднелся небольшой домик, похожий на виденные Хайлом в Палестине: ни крыльца, ни окон, глухая беленая стена, а в ней – дверь с резной звездой Давида.
Они спрыгнули на землю. Пегий жеребец ткнулся мордой в шею сотника, когда тот освобождал привязанный к седлу мешок. Прошептав: «Не балуй, братец», Хайло кивнул сыну Меншикову, и они быстрым шагом подобрались к двери.
– Готовь мешок, мин херц, – пробормотал Алексашка. – Щас я его выманю.
Он примерился к двери ногой, но, увидев, что сотник хмурится, стукнул легонько костяшками пальцев. Спустя недолгое время за дверью послышались шорохи и кашель, потом ребе что-то молвил по-хазарски. Алексашка тут же откликнулся; как было условлено, просил он явить милость недужному, проводить его в последний путь. На хазарском он объяснялся не так хорошо, как Ромка-толмач, но, очевидно, ребе его понял: дверь отворилась, и невысокий человечек в темном одеянии переступил порог.
