вождях. Опчеством навалимся и скинем мироедов!
– О вере давай-ка в подробностях, – велел батька. – Это ж кому мы станем поклоны бить? Вашему Вовку Ильичу с Троцкусом-латынянином?… Шея, боюсь, отвалится!
Хлопцы весело загоготали. Звук, с каким камень острил железо, не смолкал, вгоняя послов в испарину. Вжик-вжик! И снова: вжик-вжик!
– При социлизме все без поклонов, понеже все равные, – пояснил Изот дрогнувшим голосом. – Все друг другу братки! И самый распоследний кухарь или там свинарь может управлять державой.
– Все равные? – Батька заломил густую бровь. – Не бывать такому! То химера грецкая! Глянь вот, – он обвел рукою хлопцев, – все тут равные, однако я равнее прочих! Велю в лягух обратиться, сей миг запрыгают и заквакают!
Послы переглянулись и отерли пот.
– Ну, – начал Гордей, – для отдельных персон, особо важных…
– Для слуг народа… – продолжил Изот.
– Для знатных мастеров и хлеборобов…
– Для воинских начальников, что вышли в полные герои…
– Они, само собой…
Батька хлебнул из бутыли и скривил рот.
– С этим все понятно. Даже Парашке понятно, так? – Он потрепал румяную щечку княжны. – А как вы мужиков подымете? Мужику до равности этой што до свинячьего дерьма, ему пожива нужна… Так, хлопцы? Верно говорю?
– Верно! – поддержали батьку шесть десятков голосов.
Вжик-вжик… вжик-вжик…
Почесав в затылке, Гордей молвил:
– Для мужиков у нас лозунг есть, наиглавнейший в партейной программе: грабь награбленное!
Услыхав такие слова, батька Махно сразу развеселился, стукнул пулемет по кожуху и сказал:
– Чего же вы раньше сопли жевали, болезные? С того и надо толковище начинать: грабь! Однако… – Он приподнял бутыль, сделал глоток и произнес: – Полтава… – Еще глоток: – Умань… – Третий глоток: – Черкассы… – Тут батька отставил хмельное и спросил: – А в Киев кто войдет? Кого туда зовете? Уж не Стеньку ли Разина? Или Емельку Пугача?
– Всех зовем, но при условии, – ответил Изот, приободрившись. – Марк-латынянин и Вовк Ильич, наши старшины партейные, так велели передать: каждый пусть явится с войском в пять сотен ратников. Этого довольно, чтобы князя скинуть, а как скинем, будем держать совет и делить богатства. Справедливо поделим, чтобы были в народе покой и всеобщее согласие.
Батька, тертый жизнью калач, знал, что при дележе всеобщего согласия не бывает, а потому спросил, куда девать обиженных. Скажем, бояр, купцов и прочих мироедов можно и в расход пустить, но несогласных будет больше, много больше: у бояр – прислужники, у купцов – приказчики, а еще чиновный люд, всякие мелкие грамотеи, что мнят себя пупом земли, их бабы с ребятней и прочее такое. Всех резать да вешать не дорого ль встанет? Труд тяжелый, а пользы ровно никакой.
На это Изот с Гордеем отвечали, что Сибирь обширна и богата землями и водами, а за ней еще и полуночные края, так что места хватит всем: и вредным умникам, и ребятне и бабам. Опять же мысль есть прокопать каналы от Дона к Волге и от Балтийского моря к Белому – милое дело для несогласных и польза отчизне великая. Опять же в шахтах нужен народец, в солеварнях и на прокладке дорог – при нынешнем самодержавном небрежении плохие на Руси дороги! Так что чем больше обиженных, тем лучше; не все же пролетариям горб наживать, пусть и враги народа помахают лопатой да кайлом.
Батьке Махно эти идеи пришлись по душе, но захотел он добавить к Полтаве, Умани и Черкассам также Жмеринку, Винницу и Кременчуг. На том и согласились. И еще обещали посланцы, что если Стенька Разин будет генералом и героем революции, то батьке чин пожалуют не меньший и славой тоже не обидят. На последнем батька особо настаивал, так как был весьма завистлив и тщеславен.
ЮЖНЕЕ ДОНА
Костер палить не стали, а, расседлав коней, легли на теплую землю, утомленные долгим ночным переходом. Вскоре овраг, служивший убежищем отряду, наполнился сопением казаков и мощным храпом Свенельда. Хайло, однако, не спал, назначив себя в дозорные, и не спал Алексашка, любопытный, как все москали. Вместе с похищенным ребе они сидели в ковылях, дышали свежими степными ароматами и слушали, как хрупают травой и фыркают лошади. Ребе то и дело чихал и тряс головой, освобождаясь от пыли, а когда прочихался, воздел руки к небесам и молвил:
– Хвала Господу! Лишь Он ведает, куда направить человека, и волей Его творятся на земле все добрые дела. Надеюсь, дети мои, что ваши помыслы чисты, и я призван для достойного служения?
– Достойнее не бывает, – сказал Хайло. – Послан я киевским князем Владимиром в хазарскую землю, чтобы пригласить на Русь волхва иудейской веры. Так что, ребе, дорога нам в Киев лежит.
– Ты мог передать приглашение князя как-то иначе. – С этими словами ребе покосился на валявшийся в траве мешок и, приподняв полу одеяния, выставил босые ноги. – Азохун вей! [11] Видишь, я даже обуться не успел! Добро ли к князю прийти в пыльной одежке и без башмаков?
– Обувка у меня, мин херц, найдется, – молвил Алексашка. – Хороший сапог, новый, но один. В хазарском стремени застрял.
– Один сапог таки лучше, чем ничего, – с задумчивым видом произнес ребе. – Наверняка это знамение, посланное Господом. Он, конечно, мог подарить мне два сапога, но это было бы слишком великой милостью.
Алексашка захихикал, но сотник, бросив на него строгий взгляд, велел тащить сапог и не лыбиться по- пустому. Затем спросил, как имя ребе и откуда знакома ему русская речь.
– В Соча-кале зовут меня Чингисхаимом, на хазарский манер, но вообще-то я Хаим Рабинович из Жмеринки. А там на всех языках говорят, ибо не город это, а вавилонское столпотворение, – объяснил ребе, натягивая сапог. Он примерил обувку на левую ногу, потом на правую и произнес: – Великоват, чтоб я так жил! Но с Господом не спорят – что Им даровано, то и носи.
– Ты Хаим, а я Хайло, – заметил сотник. – Похоже, однако.
– Похоже, – согласился ребе. – А ты сам откуда будешь? Случаем, не из Жмеринки?
– Нет, из Новеграда. В Жмеринке не был, но постранствовать пришлось. В молодых годах в Египте служил, с ассирами дрался, побывал в Палестине и на Синае.
– В Палестине! – Ребе Хаим восторженно всплеснул руками. – В Палестине, в святой земле! Боже всемогущий! Так и я там был, давно, еще до войны с ассирами! Служителем при Храме меня определили, для постижения таинств Торы и Талмуда, а как превзошел я все науки, так отправился в Хазарию, дабы нести свет Моисеевой веры степным народам, научая добру и отвращая от диких обычаев… И теперь никто из хазар не почитает идолов, не ест свинины и не воюет в субботний день.
– А почему? – спросил Алексашка.
– А потому, сын мой, что суббота по закону Моисея день молитвы, и нельзя в субботу воевать, торговать, путешествовать и заниматься другими делами. Суббота для того, чтобы устремиться помыслом к Богу и подумать о своих грехах, коих, я чувствую, у тебя немало. Вот скажи мне, вьюноша: не лгал ли ты, не воровал ли? Не желал ли богатства и чужой жены? Или погибели кому-то? Или болезней и бед?
– Лгал, воровал и желал, – признался со вздохом Алексашка. – И сейчас желаю – ну, к примеру, стать княжим казначеем. Тогда сидел бы я в субботу у сундуков с деньгами, размышлял о своем воровстве и каялся.
Услышав это, ребе поник головой на мгновение, потом глаза его вспыхнули, лицо оживилось, и он воскликнул:
– Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Теперь я знаю, к чему призван Господом, какого Он желает подвига от своего слуги! Отвратить тебя от греховных помыслов и спасти твою душу, сын мой! Вот зачем послал Господь этот пыльный мешок старому ребе! Вот зачем увезли его босым и голым от стола с шаурмой! Ибо печется Господь о всяком человеке, и один раскаявшийся грешник Ему дороже, чем тысяча праведников! Блажен тот, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты! Блажен тот, коему…
Вытянув руку, сотник похлопал Хаима по костлявому плечу.
